Александр Сидоров - Я помню тот Ванинский порт: История великих лагерных песен

Многие наши товарищи решили этот вопрос не только для себя, но и, принципиально, для всех, с беспощадной логикой настоящих потомков Рахметова. На Колыме, говорили они, не может быть любви, потому что она проявляется здесь в формах, оскорбительных для человеческого достоинства. На Колыме не должно быть никаких личных связей, поскольку так легко здесь соскользнуть в прямую проституцию.

Принципиально возразить тут вроде бы и нечего. Наоборот, можно только проиллюстрировать эту мысль бытовыми колымскими сценами купли-продажи живого товара. Вот они, такие сцены.

(Оговариваюсь: я веду речь только об интеллигентных женщинах, сидящих по политическим обвинениям. Уголовные — за пределами человеческого. Их оргии не хочу я живописать, хоть и пришлось немало вынести, становясь их вынужденным свидетелем.)

Лесоповал на седьмом километре от Эльгена. Наш бригадир Костик-артист идёт по тайге не один, а в сопровождении пары “корешей”. Они деловито осматривают наших женщин, орудующих пилами и топорами.

— Доходяги! — машет рукой “кореш”.

— Подкормишь! Были бы кости — мясо будет, — резонёрствует Костик. — Вон к той молоденькой давай, к пацаночке!

Улучив минуту, когда конвоиры греются у костра, они подходят к двум самым молоденьким девушкам из нашей бригады.

— Эй, красючка! Тут вот кореш мой хочет с тобой обменяться мнением…

“Обменяться мнением” — это формула вежливости, так сказать, дань светским приличиям. Без неё не начинает переговоров даже самый отпетый урка. Но ею же и исчерпывается вся “черёмуха”. Дальше высокие договаривающиеся стороны переходят на язык, свободный от всяких условностей…

Чаще всего такие купцы уходили несолоно хлебавши. Ну а иногда и слаживалось дельце. Как ни горько. Так вот и выходило. Постепенно. Сперва слёзы, ужас, возмущение. Потом — апатия. Потом всё громче голос желудка, да даже не желудка, а всего тела, всех мышц, потому что ведь это было трофическое голодание, вплоть до распада белка. А порой и голос пола, просыпавшийся несмотря ни на что. А чаще всего — пример соседки по нарам, поправившейся, приодевшейся, сменившей мокрые расползающиеся чуни на валенки».

Но если многие женщины из «политических» должны были переступать через себя, то у арестанток попроще — «бытовичек» и «жучек» (воровок) — подобных терзаний не возникало. Изголодавшись по интиму, они стремились удовлетворить зов тела любыми способами.

Повторимся: особенно ярко это проявилось к концу войны (хотя «лагерная любовь», конечно, процветала и до этого). Условия в лагерях стали менее жёсткими, увеличились пайки, появилась возможность что-то заработать на производстве. Так, в рассказе Сергея Снегова лагерная проститутка Валя, узнав о размере положенной ей премии, отказывается от неё и даже приносит начальнику цеха от щедрот «пополнение фондов»: коробки мясных консервов, пачку сахара, килограмм сливочного масла, печенье и папиросы. Всё это она «заработала» за одно утро!

К концу войны в результате притока женского населения ГУЛАГа и по-прежнему слабой изоляции создалась чрезвычайно благоприятная ситуация для «обмена мнениями» — в соседнем бараке, рядом на производстве. Руководство лагерей пыталось этому противостоять. ГУЛАГ представлял собой огромное плановое хозяйство, и «любовь-морковь» нещадно била по показателям. Проститутки обслуживали клиентов прямо на заводских участках и в цехах, на щебёнке, шлаке и даже в более экзотических местах:

«На никелевом заводе несли свои функции две кирпичные трубы — первая метров в 140, вторая — чуть поболее 150. Трубы выкладывались с хорошим запасом прочности — стены у основания толщиной в пять-шесть метров, на вершине — около трёх. Выкладывали их с великим тщанием из специального кирпича опытные трубоклады. И выкладывали без спешки…

Зимой на промплощадке встречаться негде — в цеху полно людей, снаружи мороз и снег. А в канале трубы тепло, ветра нет, канал освещён лампочками. Мужчины с женщинами карабкались по внутренним монтажным лесенкам и удобно устраивались на верхней площадке. Даже на самой вершине, где толщина стен около трёх метров — ширина средней комнаты, — можно свободно вытянуться и гиганту. А над головами шатёр, спасающий и от снега, и от дождя, и от головокружения. Один молодой уголовник, трудившийся в обжиговом цехе и в нужное время убегавший на высокотрубные свидания, с восторгом описывал удобства любви на трубе. Одно было страшно, признавался он, — лезть туда, цепляясь за внутренние скобы, а пуще того — спускаться.

Вот что такое любовь… Даже здоровому крепкому парню страшно карабкаться по 100-138-метровой стене, а каково же бабе? Нет, карабкались и лезли, передыхали и снова ползли… Платили смертным страхом, ежеминутной возможностью гибели за часок удовольствия».

Иногда, впрочем, наиболее расчётливые руководители нижнего звена использовали ситуацию во благо производства. Об этом, например, рассказывает Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ»: «В 1951 году женский лесоповал был формально запрещен… Но, например, в УнжЛаге мужские лагпункты никак не выполняли плана. И тогда придумано было, как подстегнуть их — как заставить туземцев своим трудом оплатить то, что бесплатно отпущено всему живому на земле. Женщин стали тоже выгонять на лесоповал и в одно общее конвойное оцепление с мужчинами, только лыжня разделяла их. Всё заготовленное здесь должно было потом записываться как выработка мужского лагпункта, но норма требовалась и от мужчин, и от женщин. Любе Березиной, “мастеру леса”, так и говорил начальник с двумя просветами в погонах: “Выполнишь норму своими бабами — будет Беленький с тобой в кабинке!” Но теперь и мужики-работяги, кто покрепче, а особенно производственные придурки, имевшие деньги, совали их конвоирам (у тех тоже зарплата не разгуляешься) и часа на полтора (до смены купленного постового) прорывались в женское оцепление».

А в отчёте по результатам проверки в ИТЛ строительства № 352 Главпромстроя МВД сообщается, что бригадиры мужских бригад, длительное время работая совместно с женскими бригадами на одной строительной площадке, принуждали женщин к сожительству или путём угроз, или путём обещаний: например, одна мужская бригада часть своей выработки списывала на женскую бригаду за то, что бригадир мужчин сожительствовал с одной из заключённых женщин женской бригады. Вот такая любовь…

Однако в «колымском романсе» рассказано не о случайной половой связи или о сожительстве — о настоящей любви, о верности! Да, мы убедились, что в довоенном и военном ГУЛАГе у женщин и мужчин было много возможностей для интимных встреч. А для настоящей любви?