Майкл Ходарковский - Степные рубежи России

В XVIII веке, когда после реформ в западном духе Россия понемногу начала воспринимать себя частью европейской цивилизации, религия, оставаясь главным маркером идентичности, стала все больше смешиваться с понятием «цивилизация». Подобно европейским государствам, Россия пришла к убеждению, что судьба предназначила ей принести христианство и цивилизацию «диким и нецивилизованным» народам, жившим вдоль ее границ. Теперь идея «диких» степных кочевников получила второе дыхание, и русские чиновники, стоящие во главе пограничных уездов на юге и востоке, сравнивали своих соседей – казахов, калмыков и башкир – с дикими, необъезженными лошадьми, дикими животными, «людьми дикими и непостоянными», ханы которых действовали «по своему звериному обыкновению», в то время как Российская империя представала оплотом стабильности и «в свете славным государством». Очевидно, что в политическом мире русских чиновников нехристианские кочевники олицетворяли дикость, грубость, ненадежность и несдержанность, в то время как Россия была царством цивилизации, морали и государственного порядка – могучим столпом, который не могли поколебать степные ветры [514] РГАДА. Ф. 248. Оп. 113. Опись дел Секретной экспедиции Сената. Д. 181. Л. 20; Казахско-русские отношения в XVI–XVIII вв. С. 74, 81, 96, 138. .

Лишь в 1830‐е годы образ степных кочевников, поглощенных Российской империей и уже не несущих военной угрозы, начал эволюционировать в сторону «благородных дикарей». Знаменитое рассуждение Александра Пушкина о том, как «мирные калмыки… верно служили России, охраняя южные ее границы» и что этот «смирный и добрый народ» был вынужден уйти из‐за злоупотреблений российских чиновников, было всего лишь одним из примеров нового романтического взгляда на Степь и ее жителей [515] Пушкин А. С. История Пугачевского бунта // Ред. П. А. Ефремов. СПб.: Издание Я. А. Исакова, 1881. С. 10. . Россия обзавелась собственными «благородными дикарями», которых она сначала боялась, потом презирала и к которым теперь наконец могла относиться с жалостью.

Красноречивые описания степных жителей XVIII века дают представление не только о соседях России, но и о ее самовосприятии, отражая появившееся осознание цивилизующей миссии российских властей среди нехристиан. В 1761 году Тайная комиссия, которой было поручено разработать стратегию подчинения казахов, сообщила, что «лутчим и кратчайшим способом» для искоренения «киргиских бесполезных склонностей и обычаев» будет «изнежить» их и приучить к оседлому образу жизни. Было недвусмысленно и очевидно заявлено, что для того, чтобы «дикие кочевники» стали цивилизованными российскими подданными, они должны осесть на земле, начать ее обрабатывать и в конечном счете обратиться в христианство [516] Khodarkovsky М. «Ignoble Savages and Unfaithful Subjects»: Constructing Non-Christian Identities in Early Modern Russia // Russia’s Orient: Imperial Borderlands and Peoples, 1700–1917 / Еds. D. R. Brower, E. J. Lazzerini. Bloomington: Indiana University Press, 1997. P. 10; Казахско-русские отношения в XVI–XVIII вв. № 246. С. 630–632. .

Этот взгляд российских властей был прямо противоположен ценностям кочевого общества, где осесть на земле и начать ее обрабатывать означало утрату драгоценной свободы и заслуживало презрения в силу несовместимости с образом жизни настоящего воина. Российское восприятие коренных народов как дикарей или детей, нуждающихся в цивилизации, вызывало самые различные реакции по ту сторону границы. Сообщалось, что один калмыцкий тайши, Доржи Назар, чьи пастбища находились ближе к казахам и ханствам Средней Азии, чем к российской границе, в 1732 году писал казахам, что «росиской народ люд невоенной, яко сарты, сиречь посацкия или пахотныя мужики. А Доржи Назарова сын Лобжа почитает росиских людей вместо мышей, и может-де он, Лобжа, руских людей отдать кайсаком [казахам], взяв за уши» [517] Казахско-русские отношения в XVI–XVIII вв. № 37. С. 90. .

Но сложно было не замечать, что русских крепостей, солдат, купцов и поселенцев с каждым днем становилось все больше; сложно было игнорировать и российскую риторику. Казахские ханы, к примеру, часто угождали российским чиновникам и сами называли свой народ диким. Другие возражали: так поступили, к примеру, знатные кабардинцы, когда в 1768 году генерал Н. А. Потапов, русский комендант Моздока, отказался вести с ними дела, поскольку ему «с таковыми людьми» было «говорить непристойно». Будучи твердо намерены искать справедливости в Российской империи, ханы предупредили генерала, что будут жаловаться императрице, поскольку «мы единственно рабы государыни нашей, а не ваши и с таковыми вашими письмами в страх нас не приведете» [518] Кабардино-русские отношения. Т. 2. № 199. С. 276. .

Нет ничего удивительного в том, что коренные жители взяли на вооружение господствующий дискурс. Но колониальная система была заточена на то, чтобы подчинить их, и их возможности манипулировать ею были ограниченны. Хотя генерал со своей надменностью, вероятно, зашел слишком далеко, его взгляды в конечном счете лишь отражали официальную позицию, сформированную и сформулированную в столице. Местные жители были не более чем дикими зверями, которых доброжелательное имперское правительство должно было укротить и умиротворить. Собственные инструкции Екатерины II пограничным командирам напоминают дрессировку цирковых животных: следует сначала удержать «от набегов и хищничества в границах наших», а затем позаботиться «о приласкании подвластных нам диких народов и о введении в них возможнаго порядка» [519] ПСЗ. Т. 22. № 16292. С. 492, 495; № 16400. С. 604. .

Вполне естественно, что «дикие звери» и их общества не считались достойными изучения и описания. До середины XVIII века российское правительство не проявляло особого интереса к нравам, обычаям, языкам и законам разнообразных соседних народов. Даже в 1784 году доклад П. С. Потемкина, генерал-губернатора Кавказа, заканчивался на следующей ноте: «А понеже из тех народов под названием чеченцев и кумык, никто не составляет настоящей нации, но каждое селение имеет своего владельца, свое управление с некоторою малою отличностию, то находя во множестве оных подробности маловажные, но общее основание нравов и одинаковой род жизни, то, описывая кабардинской народ, и подаю понятие и обо всех живущих в горах и у подошвы Кавказских гор» [520] Кабардино-русские отношения. Т. 2. № 256. С. 364. .

Вне всякого сомнения, московские купцы, чиновники и колонисты, встречавшие нехристиан в пограничных землях, обращали внимание на их отличия – разные прически, одежду, запахи, еду, брачные обычаи, образ жизни, язык, расовую принадлежность [521] Русские чиновники, расследовавшие восстание Степана Разина, услышали от донских казаков, что человек, пришедший к ним с письмом и предложивший им присоединиться к повстанцам Шацкого уезда, был «в морду черемис». См.: Крестьянская война под предводительством Степана Разина: Сборник документов: В 4 т. М., 1954. Т. 2. Ч. 1. № 155. С. 183. Самый близкий по смыслу термин к слову «раса» – это слово «природа» («по природе», «природы башкирской» или «калмыцкой»). Интереснейшее обсуждение этой темы см.: Slezkine Y. Naturalists versus Nations: Eighteenth-Century Russian Scholars Confront Ethnic Diversity // Russia’s Orient. Р. 27–57. . Однако правительство относилось ко всему этому с удивительным безразличием, считая, что все можно изменить, обратив местных жителей в христианство. Это отсутствие любопытства с лихвой возмещалось интересом властей к политической, экономической и религиозной классификации новых подданных России. По мере того как численность и значимость нехристиан в Российской империи возрастали, все более важным становилось описать их и создать их классификацию. Первую попытку всесторонней классификации подданных России предпринял ближе к концу XVIII века русский писатель и историк князь Михаил Щербатов. В своем трактате, вышедшем в 1776 году, князь Щербатов предложил разделить народы империи на шесть категорий в соответствии с их образом жизни, налогообложением, воинской повинностью и религиозной принадлежностью: