Александр Сегал - История эпидемий в России. От чумы до коронавируса

Уместно здесь же вспомнить, что Д. С. Самойлович в поисках возбудителя чумы («некоего особливого и совсем отменного существа») произвел известные свои микроскопические исследования еще с 1784 г. но эта непосильная для того времени задача разрешена была лишь 100 лет спустя, когда большинство возбудителей инфекционных заболеваний было уже открыто (1894). Возможно, однако, предположить с некоторой долей уверенности, что если бы этот тонкий и настойчивый исследователь подверг микроскопическим наблюдениям сибиреязвенный материал, его попытки увенчались бы скорее успехом, так как для обнаружения крупного, и обычно в значительном количестве находящегося в нем, микроорганизма достаточно было бы микроскопа даже со слабыми оптическими возможностями и без тонких ухищрений современной препаративной методики.

Во всяком случае нельзя не признать, что названный русский эпидемиолог был одним из самых ранних исследователей, пытавшихся проникнуть с помощью микроскопа в тайну происхождения заразных болезней [706].

Но время обнаружения возбудителя сибирской язвы, очевидно, еще не пришло – научная мысль не успела созреть, не было еще и стимулов для такого открытия…

С начала XIX века в России под влиянием сильно возросшей необходимости борьбы с заразными заболеваниями сельскохозяйственных животных, в особенности же с чумой рогатого скота, проникшей еще в начале предыдущего столетия из Азии в Европу, и катастрофически распространившейся по всему материку, возникла ветеринарная организация (до этого времени русские медицинские работники занимались и ветеринарной деятельностью). Учреждены были при медицинских факультетах российских университетов «кафедры скотолечения» (1805), а вскоре возникли и ветеринарные училища (Петербург, Москва, 1808) [707]. И уже первые наши ветеринарные деятели заняли почетное место в истории эпизоотологии благодаря их творческим вкладам в науку и обширпой практической работе: И. С. Андреевский (1759–1809). И. Д. Книгин (1773–1830), Л. Я. Боянус (1776–1827), Я. К. Кайданов. (1777–1855), А. И. Яновский (1780–1831), X.Г. Бунге (1781–1861), Б. К. Мильгаузен (1782–1854), в особенности же В. И. Всеволодов (1790–1838), П. И. Лукин (1793–1837) и Г. М. Прозоров (1803–1885) [708].

Многие из этих деятелей, будучи медицинскими врачами, посвятили тем не менее свою жизнь практической и преподавательской работе в области ветеринарии; другие же, не обладая медицинским образованием, правильно рассматривали свою эпизоотологическую деятельность в неразрывной связи с инфекционными заболеваниями людей. Эта традиционная постоянная связь медицины с ветеринарией проходит характерной полосой по всей истории борьбы с заразными болезнями людей и животных в России. Так, один из московских ветеринарных профессоров доктор медицины X.Г. Бунге произнес в 1819 г. на торжественном собрании в Московском университете речь на латинском, как тогда было принято, языке «О так называемой сибирской болезни…» и высказал при этом совершенно правильное мнение, что «антонов огонь селезенки» (Milzbrand у немцев) и «сибирская болезнь» являются одним и тем же заболеванием людей и животных [709]. Известный не только в русской литературе эпидемиолог Р. С. Четыркин (1797–1865) впервые сделал описание кишечной формы сибирской язвы у людей и показал связь ее с употреблением мяса зараженных этим заболеванием животных на два года ранее Корчаника, которому ошибочно иностранная литература приписывает первенство такого важного открытия [710]. Многие другие русские авторы также выступали в печати, обогащая науку первой половины прошлого столетия ценными вкладами из области сравнительной патологии (С. Ф. Хотовицкий, 1831; В. И. Всеволодов, 1840; Д. В. Гаврилов, 1851. и др.).

Глубоко прав был, следовательно, автор переведенной еще в 1807 г. с немецкого языка книги о сибирской язве Ф. Гейрот («оператор Киевского военного госпиталя»), указывавший следующее: «…Описания сей болезни, учиненные российскими врачами, почитаются достовернейшими» [711].

Несмотря, однако, на достижения отечественной науки того времени, находились еще царские администраторы, которые в своих мероприятиях по борьбе с сибирской язвой проявляли уже давно устаревшие воззрения «времен очаковских и покоренья Крыма». Например, уже в 1830 г. оренбургский генерал-губернатор Сухтелен – «вершитель судеб» в богатейшей скотом окраине России – дал приказ лечить эту болезнь сулемой, нашатырем и табаком, а в качестве профилактической меры распорядился производить ежечасно холостые выстрелы, по-видимому, для устранения все того же «язвительного испорчения в воздухе», о котором говорилось еще в указе 1746 г.

Но трезвая мысль наших передовых ученых, критически относившихся к «миазматической теории», не признавала в то же время за причину сибирской язвы и те мифические существа с устрашающими названиями, описания которых появлялись в западно-европейской литературе. Так, П. И. Лукин, автор первого русского руководства эпизоотологии, писал в 1836 г.: «…Особенно обвиняемы были: 1) Furia inlernalis, 2) Ichnevrnon luteus, 3) Vespa crabra, 4) Vespa vulgaris и пр. Но недостаточность сего объяснения ежедневно дознается особливо теми, кои хотя сколько-нибудь знакомы с сею болезнию в натуре…» [712].

Несмотря, однако, на хорошее знакомство с практическими вопросами борьбы против такой инфекции (в исторически ограниченных, конечно, пределах), наука пришла к мысли о реальности живого микроскопического существа в качестве возбудителя сибирской язвы только с началом второй половины прошлого века и лишь с большими, как видно будет далее, колебаниями, сомнениями и спорами.

К этому времени стали уже известны разнообразные микроорганизмы внешней среды под названиями грибков, инфузорий, вибрионов, монад и пр. Но из патогенных микробов открыты были лишь грибок мускардины шелковичного червя (1835), грибок парши (1839) и грибок стригущего лишая (1844); палочковидные же возбудители инфекционных заболеваний оставались еще в неизвестности. Причиной этого надо признать не слабость оптических возможностей микроскопов того времени, но отсутствие техники бактериологических исследований, а еще более – отсутствие целенаправленного стремления к поискам живых возбудителей болезней. В мышлении патологов все еще продолжали царить, даже и после открытия клеточного строения организмов, гуморальные воззрения на причины болезней в виде учений о «вредных соках», «кразах» и пр. «Контагий» и «миазмы» в инфекциях понимались как нечто, ни при каких условиях не доступное зрению.

Но время брало свое, и к концу первой половины XIX века инфекционная патология стала привлекать к себе особый интерес со стороны многих исследователей, уточнявших в значительной степени клинические данные для дифференциальной диагностки отдельных заболеваний. Волна холерных эпидемий, прокатившаяся в 30–40-х годах по всей Европе, начиная с азиатских границ России, и повсюду вызывавшая панику, вынуждала задуматься и о причине возникновения холеры, как и других заразных заболеваний. Немецкий анатом Якоб Генле высказал в 1840 г. гипотезу о заразных болезнях как о процессах брожения крови (по-видимому, в результате только что перед тем обнаруженного значения дрожжей в процессе пивного брожения) и одновременно определил отношения между паразитом и болезненным процессом. Его блестящий ученик Роберт Кох, как известно, умело использовал предположения своего учителя, сформулировав известную «триаду Коха» (1884). Рудольф Вирхов впервые ввел в 1848 г. в литературу термин «инфекционные болезни» (Infektionskrankheiten), но и 20 лет спустя он писал (1868): «Чем хуже вентиляция, тем быстрее возникает в закрытом помещении тифозная миазма». Критически относился он к бактериологическим открытиям своего ученика Коха, считая, что микроорганизмам приписывается слишком большая роль в патогенезе заразных болезней.