Александр Генрици - Холера в России. Воспоминания очевидца

Наконец злодеи, видя, что им не устоять против горсти храбрых солдат, свято исполняющих долг свой, начали отступать к артиллерийскому штабу поселенного корпуса, в село Залучье, а потом разбежались. Таким образом Малеев овладел своим штабом, где у него оставались жена и дети. Жену его бунтовщики намеревались убить, секли ее, вырвали у нее косу с кожей и кровью, – и несчастная кинулась на гауптвахту, где содержалось нисколько человек арестантов, которые не выдали ее злодеям, несмотря на то, что те им предлагали свободу от суда и ареста. Эти благородной души люди были непоколебимы и, будучи сами в кандалах, решились защищать, чем возможно и что было у их под рукою, свою полковницу… Этим временем батальон вступал в Залучье… Семейство Малеева было спасено…

В округе принца Оранского полка покуда было спокойно; хотя несколько деревень и волновались, но ничего важного не произошло до 21 июля. То же было в округах Мекленбургского и Екатеринославского полков.

В Новгородском отряде, в 1-й гренадерской дивизии, как я слышал, в тоже самое время, кажется, чрез сутки, произошел бунт, точно с такими же последствиями, ужасами и разного рода неистовствами, как и у нас…

В понедельник, 13 июля, прибыл в город сам отрядный командир генерал Леонтьев, с батальонами Екатеринославским и Мекленбургским и четырьмя орудиями артиллерии. Мне приказано было явиться в Екатеринославский полубатальон к майору Ч… Немедленно я был им назначен с ротою в караул к продовольственным магазинам, где и простоял бессменно трое суток; потом меня перевели к Ивановской заставе, что близ кладбища, за чертой города, ибо полагали, что поселяне нашего Вюртембергского округа ночью нападут на город, как они и действительно намеревались, но прибытие к ним нашего батальона тому воспрепятствовало. Здесь мы провели двое суток настороже. Особенно по ночам были осторожны: люди попеременно из-под ружья не выходили, офицеры не смыкали глаз. Отсюда нас послали в караул во дворец, на царскую гауптвахту; и здесь мучились тревогой в самую глухую ночь. Часовой, стоявший на Духовской площади для наблюдения за казармой, где жила часть мастеровых военно-рабочего батальона, дал мне знать, что очень ясно видел, как эти рабочие собираются подле церкви, неизвестно с каким намерением. Я сейчас же послал туда сильный патруль с унтер-офицером и дал знать о сем отрядному генералу; половину караула, из 60 человек, в две шеренги поставил лицом к переулку, по которому должны были идти рабочие, а остальных перевел поперек улицы; осмотрел у всех ружья и приказал насыпать пороху на полки. При этом замечу, что в промежуток времени от первого бунта до второго случалось весьма часто, что у заряженных ружей, неизвестно почему, порох на полках постоянно осыпался. Сделав эти распоряжения, я спокойно ожидал развязки. Из-за моста, с генералом и с прикрытием, отправилось одно орудие прямо на Духовскую площадь; но злоумышленники, видя, что их заметили, скрылись в казарму, – и стало все спокойно по-прежнему.

В течение этого времени, с 12-го по 21-е роковое число июля, хотя и забирали как в городе, так и в округах главных бунтовщиков и убийц, но все это делалось не так, как бы следовало, т. е. слишком медленно, – это, кажется, и было главною причиною второго бунта… И сами преступники, и войска, видя медленность начальства к отысканию виновных, делали предположения в их пользу. Кроме того, почти явно допускалось свободное сообщение поселян и жителей города, большей частью раскольников (кержаков), с войсками. Кантонисты, в особенности принца Оранского резервного батальона, как ближайшие к городу, ежедневно и по несколько раз видались со своими отцами и братьями и имели довольно времени склонить и товарищей своего батальона 7-го егерского и сводного 3-го и 4-го карабинерского к общему заговору и мятежу. Страшное, неслыханное происшествие 21 июля не могло быть делом случайным: тут крылся обширный заговор… к несчастью, кажется, и доныне не открытый… Мещане и купцы города, под предлогом жалости к войскам, посылали в батальоны калачи, булки и даже вино, причем некоторые из них имели возможность внушать солдатам противное их долгу и присяге… Когда генерал Леонтьев приказал принца Оранского резервному батальону с площади перейти в манеж, где были приготовлены для солдат сено, солома и рогожи, люди вслух заговорили, «что туда не пойдут; что-де там хотят весь батальон переморить, а заготовленные в манеже сено и рогожи отравлены ядами… К этому прибавляли солдаты, что они делали опыт: заперли в манеж кошку и собаку – и те тотчас же подохли…

20 июля генерал послал этот батальон в Вюртембергский округ; но солдаты явно не хотели повиноваться: ни просьбы, ни угрозы не могли склонить вышедших из всякого повиновения солдат исполнить волю начальства… Потом генерал хотел перевести их по мосту на площадь с целью удалить их от сего весьма важного пункта и поставить сюда больше надежных солдат, – но они и тут не повиновались! Когда же сам генерал подошел к ним с майором Ясинским и с адъютантом гвардии капитаном Кривенковым и начал уговаривать их, напоминать им обязанность и долг солдата, а Кривенков за какую-то грубость ударил кантониста, – тогда весь батальон, как бы по команде, вдруг взял ружья на руку и закричал: «ура!»… в явном намерении переколоть начальников штыками… Майор Ясинский, бывший подле генерала Леонтьева, выхватил из ножен саблю, махнул ею над головами против него стоявших кантонистов – и те, невольно раздвинувшись, пропустили генерала и его спутников..

На другой день, 21 июля, майор Ч. отпустил меня от батальона домой пообедать. Но я еще не успел сесть за стол, как увидел на улице необыкновенное движение и услыхал крики мещан и баб: «вот идут в город все поселяне принца Оранского округа!..» Действительно, у самого шлагбаума собралась большая толпа народа… Одевшись на скорую руку, схватив кивер, саблю и шарф, я бросился бежать к своему полубатальону. Жена и дети отправились к жене майора Исакова. На улице вижу: рота Мекленбургского полка, содержавшая караул в Дубовицах при штабе принца Оранского полка, ретируется оттуда в каре, имея в середине всех офицеров, их жен с детьми, денщиков и прочих; и все они с криком и воем проходили мимо моей квартиры. Потом я узнал, что когда поутру поселяне того округа собрались в Дубовицы и приступили к этой маршевой роте, требуя выдачи всех офицеров, говоря, что есть царский указ, которым велено всех господ бить, то командир ее капитан N (?) просил дозволения у майора Емельянова, начальника поверенного батальона того округа, начать стрелять в бунтовщиков; но Емельянов на это не согласился, а решились отступить в город, забрав всех, кто только при принце находился. Во время этого движения поселяне, вооруженные кольями, ружьями, рогатинами, вилами, окружили на дороге это каре и потребовали от майора Емельянова выдачи майора Заруцкого и капитана Карпова, – кажется, ротных командиров поселенных тут, – и Емельянов их обоих своеручно вытолкнул на жертву и верную смерть. Несчастных тут же разорвали в клочки; потом, не довольствуясь двумя жертвами, изверги приступили вновь и с необыкновенною дерзостью и проклятиями требовали и всех остальных офицеров… К счастью, в это время каре уже подошло к городу, а мятежники начали отставать: когда же каре пошло чрез шлагбаум, злодеи остановились у заставы, выжидая благоприятную минуту, чтобы вторгнуться в город.