Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

Похоже, что мы никогда этого не узнаем, равно как никогда не будут прояснены другие эпизоды этого выступления против Конвента. Однако в конечном счете детали вторичны, важно иное. Слух был сфабрикован и запущен Комитетами Конвента, в частности Комитетом общей безопасности, или, иными словами, полицией, которая в равной мере позаботилась о его и максимально широком, и максимально эффективном распространении. Это был отвлекающий политический маневр, рассчитанный на легковерие всего населения, но в особенности на наиболее активных санкюлотов и на сам Конвент. Творцы этого слуха старались достичь сразу нескольких целей: после того как слух был запущен в народ, а затем многократно повторен и преувеличен, он должен был, с одной стороны, привлечь нерешительных на сторону Конвента, а с другой — укрепить стойкость тех, кто и до того находился на его стороне. Цель была настолько ясна, что не потребовалось сложных расчетов. Баррас это прекрасно объяснил и пространно прокомментировал. На сей раз этому мастеру клеветы и политической интриги вполне можно доверять. Он настаивает в своих мемуарах, что не поверил ни единому слову обвинений, «занимавших все умы», и распространявшихся рядом депутатов Конвента — ни печати с лилией, якобы найденной у Робеспьера, ни проекту брака Робеспьера с дочерью Капета. (И по этой причине можно быть практически уверенным, что Баррас, назначенный Конвентом «генералом» парижских вооруженных сил и находившийся в постоянном контакте с Комитетом общей безопасности, без сомнения, принимал в этом участие, хотя он в своих мемуарах и не обмолвился на сей счет ни единым словом.) Вместе с тем он считает, что все такие слухи, «хотя и мало правдоподобные, быть может, для народа были и небесполезны».

Его рассказ о причинах данной «полезности» любопытным образом напоминает сведения из первых уст о намерениях и расчетах творцов этого слуха. «Народ не смог бы поверить, что Робеспьер был тираном, иначе как связав его образ с идеями старой королевской власти — единственной вещью, которая в глазах людей представляла собой явный состав преступления. Для народа нужно было нечто материальное, что могло бы воздействовать на его чувства, чтобы затем достичь его разума. Иначе как бы он мог поверить, что того, кто днями напролет льстил ему, кто говорил о народном суверенитете, о свободе, о равенстве, кто называл себя его защитником и выказывал готовность принести себя ради него в жертву, что такого человека мы называем сегодня врагом свободы, угнетателем, тираном? Была в этом определенная сложность, которая никак не уложилась бы в воображении народа, если бы ему в то же время не сказали, что тиран предал его, что он сговаривался с врагами Республики, с королями или членами королевской семьи — вот почему он был бесчестным тираном. Как только к коварству добавлялось слово «измена", все становилось ясно и объяснимо, и можно было надеяться привлечь народ на свою сторону и тотчас же обратить его против тех, кто был обвинен перед его лицом как предатели и кого он признал таковыми». Подобная честность достойна восхищения; пронизывающий этот текст образ народа, которым можно и нужно манипулировать ради благого (то есть его собственного) дела, народа, чей ограниченный «разум» требовал, чтобы с ним говорили, обращаясь к «чувствам» и «воображению», все же заслуживает комментария. Не связан ли он, как это ни удивительно, с лежавшим в основе педагогических речей революционной эпохи представлением о народе, который нужно воспитывать? Баррас, несмотря на его утверждения, не только не препятствовал тем, кто вокруг него распространял этот слух, но и посчитал его столь «полезным», что сам повторил его с трибуны Конвента в итоговом докладе, посвященном славной миссии, которую он выполнил 9 термидора — в шляпе с султаном и с саблей наголо [20].

Каково же было реальное влияние этого слуха на ход событий? Склонил ли он чашу весов на сторону тех, кто его разносил? Сведения о распространении этого слуха слишком разрознены, а царивший той ночью хаос оказался слишком всеобщим, чтобы можно было сделать однозначные выводы. Задним числом велико искушение считать, что Комитеты вполне могли обойтись и без него. Не преувеличивали ли они силы Робеспьера и Коммуны, и в особенности не слишком ли они недооценивали те факторы, которые играли на руку Конвенту? После 31 мая, когда Конвент капитулировал и выдал депутатов-жирондистов, организаторы этого народного выступления смогли извлечь политический урок из собственного успеха. Находившиеся у власти монтаньяры во главе с Робеспьером были прекрасно осведомлены, что не стоит игнорировать возможность нового путча, организованного от имени «поднявшегося с колен народа». Для предотвращения этой опасности были задействованы все механизмы, имевшиеся в их распоряжении. По декрету об организации революционного порядка управления Коммуна практически теряла автономию, которой она пользовалась до того. Она не только оказалась под началом национального агента, ей было запрещено созывать собрания представителей секций; кроме того, революционные комитеты секций были обязаны поддерживать прямые и непосредственные контакты с Комитетом общей безопасности, то есть через голову Коммуны. Эти меры продемонстрировали свою эффективность во время борьбы с эбертистами, а разгром эбертистов, в свою очередь, подорвал влияние Коммуны и усилил связи между секциями и Комитетами. Разумеется, 9 термидора преданный Робеспьеру национальный агент Пейян находился на стороне Коммуны; тем не менее совокупность этих мер принесла свои плоды. Как только Коммуна начала действовать, она тут же оказалась за пределами правового поля; ее объявление вне закона лишь делало очевидным сам факт восстания. Прямые связи между секциями и Комитетом общей безопасности прекрасно сыграли в пользу правительства. Как только битва с Робеспьером и немногими оставшимися ему верными сторонниками была выиграна Конвентом, его власть, представляемая как «центр объединения всех республиканцев», во многом стала выше власти Коммуны, популярности Робеспьера и влияния Якобинского клуба, которые на деле оказались значительно более ограниченными, чем это представляли себе «термидорианцы». В равной мере они недооценивали свою собственную эффективность, к тому же действия Коммуны представляли собой перманентную импровизацию в отличие от тщательно и заранее подготовленного восстания 31 мая. Присущий термидорианскому перевороту хаос тем более благоприятствовал законной и эффективной власти, что революционная стихийность была к этому времени существенно ослаблена всем опытом Террора. Политические цели борьбы, развернувшейся между робеспьеристами и Конвентом, были весьма туманны (к этому мы еще вернемся). Между тем они лежали в основе выбора, совершенного большинством секций в самом начале развернувшихся событий: за законный порядок, воплощенный в Конвенте и революционном правительстве, и против новых волнений, иначе говоря, против кучки бунтовщиков, именовавших себя не иначе как «честнейшими, несправедливо угнетенными патриотами». Образ «поднявшегося с колен народа», отстаивающего свой суверенитет, обладал все меньшими мобилизационными возможностями. Все больше членов секций переставало воспринимать тех, кто составлял этот «поднявшийся с колен народ», в качестве символа Революции. И теперь видело в нем то, чем он был на самом деле: час за часом таявшее меньшинство, окруженное радикальными революционерами, которых было достаточно среди членов секций и Коммуны. Таким образом, соотношение сил оказалось изначально благоприятно для Конвента, и, как показывают протоколы собраний секций и революционных комитетов, это преимущество постоянно росло. И все же непосредственно в тот момент, когда был запущен слух о Робеспьере-короле, участникам событий казалось, что исход битвы висит на волоске.