Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

В типологии революционных слухов стоит отвести особое место политическому слуху в самом узком смысле этого слова — слуху, сотворенному в рамках политической интриги. Новые центры власти, и прежде всего законодательный орган, состоявший из нескольких сотен депутатов, и патриотические клубы, включая якобинцев, постоянно становились эпицентрами слухов, неотделимых от баталий и политических интриг. Слухи неизменно влияли на политиков, в особенности на депутатов и на все возраставшую в числе бюрократию, но также и на завсегдатаев трибун. Обмен информацией между одними и другими происходил легко и на постоянной основе — так же как между коридорами власти и городами, улицами и площадями, где формировались «группы», обсуждавшие политику и комментировавшие новости. Во времена Террора там постоянно повторялась и стала настоящей навязчивой идеей тема «заговора». Приведем лишь один пример таких слухов, прекрасно показывающий ту политическую обстановку, в которой проходило 9 термидора. Грядущее сражение против Робеспьера было тщательнейшим образом подготовлено как раз с помощью слуха, преимущественно адресованного депутатам Конвента. И это отнюдь не басня о Робеспьере-короле, сотворенная, как мы видели, «игрой воображения» и предназначенная для улицы, для народа, в расчете на то, что он слишком прост, чтобы увидеть за этим нечто, кроме «явного состава преступления». Для членов Конвента был сфабрикован «состав преступления» не менее явный, но совершенно иного характера, нежели печать с лилией: им говорили о составленных «тираном» проскрипционных списках депутатов; а порой, похоже, им даже показывали сами списки. Чем ближе было 9 термидора, тем длиннее становились эти списки; в кулуарах Конвента и в особенности на тайных собраниях ходили слухи о нескольких десятках, а то и о сотне с лишним депутатов, которые должны будут подвергнуться репрессиям вслед за семьюдесятью тремя жирондистами, арестованными после 31 мая.

Естественно, те, с кем вступали в контакт, находили свои имена в этом списке; так слух на службе у интриги конкретизировал неявные и расплывчатые угрозы, высказанные Робеспьером и Кутоном у якобинцев. Без этой подрывной работы, мобилизовавшей накопленные во времена Террора страх и ненависть и поставившей перед каждым вопрос о его выживании здесь и сейчас, был ли возможен единодушный крик Конвента: «Долой тирана!»?

Таким образом, успех басни о Робеспьере-короле — это эпизод из истории системы образов и слухов революционной эпохи. Однако отдельные детали этого слуха относятся к более специфичному контексту — контексту Террора. В самом деле, легко заметить, что этот слух примыкает к другим измышлениям, которые должны были стать слухами, сфабрикованными от начала и до конца властью монтаньяров во главе с Робеспьером. Не обвиняли ли Эбера в том, что это он ответствен за голод, что это он приказал не пропускать зерно, в котором так нуждался народ, через заставы? Не изображали ли Дантона главой заговора, сообщником иностранцев, изменником Родины, защитником эмигрантов? Как и другие мифы, слух о Робеспьере-короле — это изобретение террористическое. Террористическое, поскольку оно было сфабриковано политической и полицейской машиной Террора, но в то же время и потому, что оно было адресовано социальной системе образов, сформированной Террором. После исследования Мишле о начале Революции можно сказать, что с наступлением Террора стало казаться возможным не просто всё, а всё, что угодно. В атмосфере, накаленной до предела постоянными чистками, доносами во имя гражданской добродетели, беспредельной эскалацией обвинений, беспрестанным раскрытием новых заговоров, было ощущение, что от подозрений не защищен никто. Разве герои вчерашнего дня не становятся сегодня разоблаченными врагами, чье усердие — лишь маска, за которой прячутся самые черные планы сотрудничества с аристократами и роялистами? Разве, обвиняя Дантона, сам Робеспьер не призывал не склоняться перед каким бы то ни было кумиром? И разве по поводу того же самого Дантона не ходил слух, что он мечтал стать регентом? Разве Сен-Жюст не обвинял эбертистов в том, что они готовят заговор с целью свержения революционного правительства и реставрации монархии? А вероломный и подлый Эбер разве не готовился стать регентом, компрометируя Конвент при помощи скандалов и выказывая «отвращение к испорченным людям»? Не брезговали никакой клеветой, даже самой бесчестной. Разве накануне суда над Марией-Антуанеттой охранники Тампля не уведомили Коммуну, что вдова Капет состоит в кровосмесительной связи со своим сыном, заставляя его вкушать от запретного плода онанизма? И все это — кто бы сомневался — с контрреволюционными целями. Поскольку если расшатать таким образом здоровье ребенка, то ответственность за его смерть неминуемо падет на революционные власти и окончательно опорочит их перед лицом иностранных держав. И образы, которые породили этот миф, публично отстаивавшийся Эбером во время процесса по делу королевы, немало говорят нам о патологиях террористической системы образов.

Террор и питался этой системой, и создавал ее; он творил заговоры, которые соединяли всех врагов в единый образ «подозрительного», он питался страхом и предположениями, которые сам же порождал. Созданная Террором социальная система образов была излишне распаленной и неуравновешенной, но в то же время и по тем же причинам она была отмечена определенной печатью усталости и инерции. Разве для нее не могло сгодиться всё, и даже всё, что угодно? Те, кто запустил слух о Робеспьере-короле, прекрасно знали об этой ситуации и стремились извлечь из нее максимальную выгоду. Игра их воображения отнюдь не была столь спонтанной, как это хотел представить Вадье. Паника, охватившая ночью 9 термидора создателей этого слуха, была, без сомнения, реальной. Их ответ на эту непосредственную опасность был вдохновлен всем тем опытом, который они приобрели в ходе отправления террористической власти, создания ложных заговоров и ложных обвинений. По отношению к слухам и доверчивости народа они занимали в некотором роде техническую позицию: и тем и другим можно манипулировать; и то и другое можно использовать в качестве инструмента для достижения политической цели. Иными словами, 9 термидора ситуация была такова, что ради успеха они сочли пригодными любые средства. Но ради успеха чего?

Задержимся еще немного на том дне, который одни превозносили, называя героическим восстанием против «тирана», а другие изобличали как трагедию, когда иссякли сами движущие силы Революции. Хорошо известно, что Революция на всем своем протяжении имела сильную тенденцию к театрализации своих событий и деяний, представляя себя в качестве спектакля и навязывая своим актерам роли и костюмы. 9 термидора не было здесь исключением, что хорошо видно по рассказам об этом событии. Таким образом, следует постоянно отдавать себе отчет в театральности данного действа. И сразу на память приходят хорошо известные эпизоды, которые делали из него драму, даже трагедию на античный лад: депутаты, встающие с мест с криком: «Долой тирана!»; те же самые депутаты, решающие под дулами пушек не покидать зал заседаний и умереть за Республику по примеру римских сенаторов; Робеспьер, который не осмеливается в Ратуше противопоставить народ Конвенту, легитимной власти в Республике; зал Комитета общественного спасения, где распростерт на столе раненый Робеспьер, где невозмутимый Сен-Жюст задерживает взгляд на висящей на стене Конституции и говорит: «А ведь это, как и революционное правительство, мое творение». Их нередко называют лубочными картинками, многие из которых не выдерживают исторической критики. Никто в них не сомневается, поскольку эти клише укоренены в исторической памяти, для которой традиционное представление о событии нередко важнее самого события. Но пусть эти картинки не мешают нам увидеть смешение жанров: трагедия постоянно превращается в гротеск. Тальен на трибуне Конвента размахивает кинжалом, не имея ни малейшего намерения обратить его против Робеспьера или против себя самого; Анрио, командующий парижскими вооруженными силами, которого несколько раз то захватывали жандармы, то освобождали его сторонники; пара сотен якобинцев, которые беспрестанно аплодируют Робеспьеру и героически призывают сразиться с «негодяями», но чье число постоянно уменьшается — их смогли разогнать всего десять (!) человек, а зал заседаний, «непобедимый бастион Революции», попросту заперли на ключ, словно обозначая конец спектакля. Множество вооруженных людей, объединенных в батальоны, словно исполняют какой-то странный балет: во второй половине дня они выступают на защиту Коммуны, а вечером мы видим их на стороне Конвента. Канониры перемещаются взад-вперед между Гревской площадью и площадью Карусели, не сделав ни единого пушечного выстрела. И словно ради усиления гротеска, того персонажа, на чью долю выпадает этой ночью особенно драматическая роль, жандарма, который стреляет в Робеспьера, зовут Мерда [21]. Это казалось настолько смешным, что его даже перекрестили в Медда, прежде чем представить Конвенту, оказавшему ему триумфальный прием. В эту ночь разгулявшихся страстей, где с обеих сторон клялись не иначе как «жить свободными или умереть», раздается лишь два пистолетных выстрела — «отважного жандарма» Мерда и покончившего с собой Леба. Настоящая бойня начинается только на следующий день после победы, на площади Революции: двадцать два гильотинированных 10 термидора, шестьдесят шесть казненных 11 термидора — самая большая «партия», которую только доводилось видеть парижанам с момента наступления Террора. И мы никогда не узнаем, сколько человек было бы казнено, победи в этой ситуации противоположная сторона, Робеспьер и его приверженцы...