Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

9 термидора Париж представлял собой странное зрелище, и оно отражало смятение, охватившее умы множества людей — участников конфликта, грозившего в любой момент перерасти в кровавое столкновение, цели которого никогда не будут нам до конца ясны. Как мы уже отмечали, слух о Робеспьере-короле повлиял на исход конфликта именно по причине этого смятения. Все происходило так, словно событие, вошедшее в историю как 9 термидора, не придавало в тот момент четкого значения ни составлявшим его эпизодам, беспорядочно сменявшим друг друга, ни своим участникам. Все выглядело так, будто событие само находилось в поиске своего политического значения.

Известно, что ни одно историческое событие не исчерпывает в полной мере своего значения в то время, когда оно происходит. Это же, вернее, эти же события (поскольку их было много, и они оказывались, как правило, противоречивыми) наполнялись смыслом по мере того, как их последствия проявлялись в истории. Изначально участники могут быть в большей или меньшей степени осведомлены о целях конфликта, в который они оказываются вовлечены. С этой точки зрения 9 термидора резко отличается от других восстаний революционной эпохи, в особенности от 10 августа и 31 мая. В свой переломный момент 9 термидора кажется лишь простым повторением этих восстаний. Когда Коммуна провозгласила, что «народ поднялся с колен», и мобилизовала секции против Конвента, у всех было ощущение, что вновь проигрывается сценарий, уже прекрасно обкатанный 10 августа и 31 мая. К тому же отсылки к этим дням, особенно к 31 мая, совершенно очевидны в прокламациях сторонников Робеспьера. В то же время это сходство лишь усиливало смятение. Вместо того чтобы прояснить ситуацию, оно, равно как и аргументация обеих сторон, запутывало еще больше: обвинения и оскорбления друг друга были удивительно похожи, обе стороны клялись в верности Революции и Республике; и те и другие обвиняли противников в заговоре и в том, что они заодно с «врагами». Да и революционное правительство, к восстанию против которого Коммуна призвала народ (так же как она это сделала 31 мая), разве оно само не брало начало в этом знаковом дне? Не клялось ли оно в верности тому пути, на который тогда вступило, не обещало ли «энергично» бороться со всякой снисходительностью? Ни одна из противоборствующих сторон не была способна сформулировать свой политический проект. Парадоксальным образом лживый слух вносил некоторую ясность, поскольку с ненавистью и ожесточением указывал на Робеспьера как на ключевого персонажа этого конфликта. И сразу же проявился главный и тайный политический смысл конфликта: как выйти из Террора? Этот вопрос был важнейшим, хотя и не сформулированным. Он представлял собой неявный пласт политического дискурса, где обе стороны соперничали друг с другом в благородной риторике и гнуснейших оскорблениях.

В те последние дни лета II года, через два месяца после прериальского закона, когда тюрьмы были переполнены подозрительными, а Революционный трибунал не заседал лишь по последним дням десятидневки (единственное исключение было сделано 10 термидора: он собрался, чтобы «установить личности» Робеспьера и его сторонников), никто не осмеливался поставить публично проблему выхода из Террора (9 термидора, когда в Конвенте бушевало сражение с Робеспьером, гильотина продолжала работать, и никто и не подумал приостановить казни). Чтобы обозначить эту проблему, чтобы «поставить ее в порядок дня» на уровне правительства или Конвента, было необходимо, чтобы в реальности выход из Террора уже начался. И в самом деле, после «весны побед» и освобождения территории страны Террор был лишен своей основной опоры — той легитимности, которую ему обеспечивали разговоры о войне и о необходимости защищать Республику от внешней угрозы [22](к тому же ходили упорные слухи о том, что мир неминуем). После ликвидации «факций» — дантонистов и эбертистов — все политические дебаты, какими бы скромными они ни были, ушли в небытие, поскольку превозносились единодушие и неделимость Народа.

Основу и оправдание Террор находил лишь в своем собственном дискурсе, смешивающем воедино осуждение снисходительности и прославление республиканских добродетелей. Разве они не призывали к постоянной бдительности, разве не шли они рука об руку с тем, что стало при Терроре обычным делом: казнями, доносами, парализующим страхом? Неразрывно связанный с отправлением власти, Террор занял собой все политическое пространство и в рамках этой власти сразу же блокировал все дебаты о том, какой политический курс следует избрать. Разногласия внутри правительства, каковы бы ни были их предметы и причины, начавшись с личных раздоров и ссор, усугублялись взаимным недоверием и подозрениями. (В нашу задачу не входит исследование этих многочисленных разногласий; тем не менее показательно, что особенно ожесточенными были споры о контроле над полицией.) Любой конфликт, даже не самый значительный, мог оказаться между шестеренок Террора и быть разрешен при помощи предлагаемых им механизмов. При этом предпочитали один-единственный инструмент... Не названная и не называемая проблема — «что делать с Террором?» — была в одно и то же время и вытесненной, и навязчивой. Эта проблема оказывалась по преимуществу политической, касающейся революционной власти, и ставками здесь становились сами жизни находившихся у власти людей. Эта проблема была неотделима от личности Робеспьера. В системе власти, родившейся из желания «сделать Революцию более радикальной, более соответствующей ее дискурсу», Робеспьер после праздника Верховного существа и прериальского закона занимал особое место, соединив в себе в конечном итоге Добродетель и Террор [23]. Что делать с Террором? Как из него выйти? Ответы на эти вопросы не могли миновать Робеспьера. Они должны были либо исходить от него, либо обратиться против него. Они могли быть сформулированы лишь в понятиях отвлеченных и тем более запутанных, что обязанность отвечать возлагалась на самих «террористов», на творцов Террора. И они не могли претворить их в жизнь иначе как террористическими методами. Вот как это формулирует Марк-Антуан Бодо, депутат Конвента и монтаньяр, бывший и внимательным наблюдателем, и непосредственным участником тех событий: «из того безвыходного и бесчеловечного положения, в котором находилась республика перед 9 термидора, из этой ужасной ситуации невозможно было выйти, минуя смерть Робеспьера или предание его остракизму... Таким образом, в борьбе, развернувшейся 9 термидора, речь шла не о принципах, а об уничтожении». [24]

Как показывают споры, ведущиеся уже на протяжении двух веков, политический проект Робеспьера между прериалем и термидором может быть интерпретирован различными способами. Хотел ли он приступить к выходу из Террора, что означало бы его скорое прекращение — на эти мысли наводит ряд фрагментов речей Робеспьера, и в особенности осуждение наиболее кровавых «террористов» (в частности, тех представителей в миссиях [25], которые отличались самоуправством и коррупцией)? Хотел ли он, напротив, продолжить Террор, сделать его еще более кровавым, еще в большей степени подчинить себе Конвент — эти намерения просматриваются в других частях тех же самых речей, и в особенности в том неусыпном надзоре, который Робеспьер осуществлял за деятельностью Революционного трибунала и за полицейскими репрессиями? Или же у него вообще не было никакого политического проекта, кроме укрепления свой личной власти и сведения счетов со своими противниками в Комитетах и Конвенте? Был ли он поражен своего рода параличом, колебался ли между противоречащими друг другу проектами, что и привело его в итоге к безвыходной ситуации? Эти споры тем более бесплодны, что они отягощены страстями, которые возбуждает как Террор, так и личность Робеспьера. Но не воспроизводят ли эти дебаты в другой тональности двойственность и противоречия, неотделимые от политической конъюнктуры конкретного момента? Не в том ли дело, что политический проект Робеспьера порождает множество истолкований, поскольку содержит скрытые двусмысленности? Этот проект не противоречив; напротив, именно в силу характерной для него политической логики Робеспьер, столкнувшись с проблемами, назревавшими в преддверии Термидора, тонет в двусмысленностях. Все выглядело так, словно он продолжал следовать тому же плану, которым успешно руководствовался на всем протяжении Революции, однако этот план дал сбой, как только Робеспьеру пришлось отвечать на незаданный вопрос: что делать с Террором, с той системой революционной власти, которая возникла именно благодаря успеху этого плана? Из слов и поступков Робеспьера вырисовывается идея-образ Террора, очищенного собственной низостью, и соответственно план действий, включающий в себя одновременно и усиление, и ослабление Террора.