Вадим Сидоров - Незавершенная революция

Столичная интеллигенция и богема в России в условиях отсутствия в ней реальной политики уже развлекается, косплея, как сейчас говорят, эти западные «культурные войны». Исламский фактор в этом тоже играет существенную роль, но в строго определенном ракурсе — отношения к иммиграции из южных постсоветских государств, которую поддерживают «левые» и не поддерживают «правые». Однако карго-характер заимствований западных дискурсов в российскую не-политику на этом примере виден очень хорошо, так как в отличие от западных государств, в которых «исламский фактор» действительно представлен иммигрантами, в России он привязан ко второму по численности автохтонному, компактно проживающему сообществу. Оно в путинско-гундяевской России полностью лишено собственного представительства в политике, которая — еще раз — в ней попросту отсутствует, но неизбежно должно будет заговорить своим голосом сразу, как только она появится вместе с реальными федерализмом, многопартийностью и гражданскими свободами.

Так вот, можно предположить, что по мере развития этих процессов могут усилиться позиции такого феномена как восточноевропейский консерватизм, остающийся периферийными по отношению к западному «культурному консерватизму». Иначе говоря, речь идет о таких странах как Польша, Венгрия, Хорватия и уже в некотором смысле Украина, где местные консервативные силы по принципиальным вопросам «культурных войн» стоят на позициях, мало чем отличающихся от «исламистских», особенно в умеренной версии последних. Понятно, что в России столичные, колониальные по сути «правые» тащат в нее дискурс западного «культурного консерватизма», а такие же колониальные «левые» с удовольствием выступают в роли их спарринг-партнеров. Однако очевидно, что в глубинной (rural) России, как ее христианской, так и ее мусульманской частями при обретении ими субъектности будет более востребован «восточноевропейский» тренд, который таким образом может получить подпитку за счет внушительного пополнения.

Это неизбежно оказало бы воздействие и на развитие левого дискурса, равно как и на структуру отношений левого и правого, запрос на трансформацию которых существует давно и проявляет себя в новых движениях вроде « желтых жилетов». Конечно, тут неизбежно последует возражение: но ведь это как раз та самая гибридность, которую автор несколькими абзацами выше вменял в вину Кремлю, и неслучайно, что тем же «желтым жилетам» во Франции так благоволит кремлевская пропаганда. Но нет — гибридность «желтых жилетов» и Кремля имеет принципиально разную природу — первая является проявлением живой низовой политики и стремления к преодолению рамок устаревшей политической системы в своей стране, вторая попыткой ее использования для давления на внешнеполитических конкурентов при насаждении в своей стране и защиты методами самой гнусной полицейщины и политического террора системы, исключающей любую реальную, а не симулятивную политику.

Нынешний упыринный режим, таким образом, вредит развитию как русской, так и глобальной политики. При этом, невзирая на обоснованный в нынешних реалиях пессимизм, рискну предположить, что потенциал есть не только у второй, но и у первой.

В ХХ веке имперский синдром, проявившийся через большевизм, перечеркнул такой потенциал, но вообще-то в его начале и даже раньше, в конце XIX века, развитие русской политики было многообещающим, причем, сам большевизм во многом был его следствием. Например, в рамках Коммунистического Интернационала именно русский Бакунин создал первую оппозицию самому Марксу, и таким образом мировая анархистская мысль имеет во многом русское происхождение. Ульянова-Ленина можно обвинять в примитивизации марксизма и создании его еретической версии, однако, факт в том, что изначально это происходило в результате циркуляции идей в рамках общезападного интеллектуального пространства, свободной полемики, образования конкурирующих фракций и направлений, причем, русская социал-демократическая среда и дискуссии в ней были частью общезападных.

Сегодня известный стих Маяковского «я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин» не может вызывать ничего кроме усмешки, однако, факт в том, что при Ленине и благодаря ему русский на некоторое время действительно стал значимым мировым политическим языком. Правда, надо понимать, что произошло это только благодаря тому, что на нем творили интеллектуалы, погруженные в западную языковую и интеллектуальную среду и в ней черпающие источник своего вдохновения и творчества. Догматизация марксизма-ленинизма, произошедшая в результате его превращения в политическую религию модернизированной империи, привела и к стагнации русских политических языка и культуры, которые оказались отрезанными от мировой мысли, что иллюстрирует тезис о необходимости для русских оставаться включенными в мир, не позволяя централизованному государству замыкать на себя функции обмена с ним и в том числе присваивать себе функцию интеллектуального агента и гегемона русского языка.

Кстати, в этом контексте становится очевидно, что пресловутая «защита русского языка» и «русскоязычных» в наши дни так же полностью противоречат заявленным целям, как и весь гибридный концепт «русского мира». Ведь русский язык состоялся как язык не органический (чего не могло быть, так как сама Россия развивалась не как органическое государство), но синтетический и культуртреггерский. И в таком качестве он развивался за счет подпитки от других языков, концептами и носителями которых в него привносились энергия и драйв. Поэтому то, что интеллектуальное развитие пространства русского языка невозможно без новых синтезов, делает самих его продвинутых носителей заинтересованными в мультиязычности. И это касается отношения не только к большим мировым языкам вроде английского, но и к языкам «малых народов», среди которых живут русские, которые не только часто сохраняют естественность, утраченную русским языком, но еще и являются ключиками, открывающими двери в соответствующие языковые семьи со своим геокультурным потенциалом: тюркские, славянские, фино-угорские.

Итак, развитие русского языка и русскоязычного культурного пространства напрямую зависит от того, примут ли их носители активное участие в глобализационных процессах и станут ли их проводниками у себя или и дальше будут деградировать в чучхе «национализированного будущего». Конечно, может возникнуть вопрос — а зачем вообще в глобалистской парадигме нужен русский язык и не лучше ли в таком случае напрямую рецепировать английский? Однако как показывает практика, тотальное доминирование английского языка в глобализированном интеллектуальном пространстве не отменяет наличия ряда крупных языковых пространств с собственными устойчивыми интеллектуальной и политической культурами. Сюда относятся как минимум франко-, испано-, арабо- и тюркоязычные пространства с десятками, а в некоторых случаях и сотнями миллионов их носителей в различных странах. Не стоит списывать и немецкий язык с той оговоркой, что охватывает он все же главным образом представителей некогда единого германского этнокультурного пространства, ныне проживающих в политических нациях Германии, Австрии и Швейцарии.