Вадим Сидоров - Незавершенная революция

Не будь этого фактора, полицейский бюрократический порядок, сформировавшийся при Николае, мог еще долго существовать внутри страны, оппозиционные элементы которой не представляли для него никакой угрозы. Поэтому можно констатировать, что после смерти Николая I его сына Александра II на радикальные преобразования в виде отмены крепостного права и земской реформы толкают именно внешнеполитические амбиции — стремление вернуть Россию в высшую лигу мировой политики, позиции в которой у нее пошатнулись после Крымской войны.

Правление Александра II — это своеобразная стихийная славянская революция, начиная с его личного бунта против установившегося и продолжившегося после его смерти германского династического порядка посредством непризнанного брака с княжной Долгорукой, до раскрепощения славянской крестьянской массы и, наконец, начала борьбы за «славянское дело» против двух крупнейших империй того времени — Османской и Австрийской. Проблема была лишь в том, что делал это правитель такой же по сути империи — «кнуто-германской». Что ничем хорошим для нее эта «славянская революция» не закончится, понимали и гениальный Константин Леонтьев, и проницательный Достоевский. Финал этой истории был весьма символичным для Александра II — смерть от руки, точнее, бомбы поляка Гриневецкого.

А саму «кнуто-германскую империю» этот финал еще ожидал через несколько десятилетий…

Как уже говорилось, в «конституционном» пространстве дореволюционной России — Своде Законов Российской Империи и Основных Государственных Законах 1906 года — отсутствовали «русский народ» и «русская нация» как юридические категории и правовые субъекты. И хотя первое из этих понятий, разумеется, активно использовалось в политическом обиходе, юридически в России были только «российские подданные» и «русские подданные» как их синонимы.

Впрочем, внутри себя они были юридически неоднородны. Так, выделялись с одной стороны «инородцы», категории которых были приведены ранее, с другой стороны, «природные обыватели, составляющие городское и сельское население». Если анализировать их структуру, будет понятно, что к числу последних, то есть, русских подданных «первой категории», относились представители христианских народов Империи, как коренных, так и иноземных, вошедшие в российское подданство. «Инородцы» же фактически были синонимом «нехристей»: мусульман, иудеев, буддистов, шаманистов и т. п.

Выводя за скобки вопрос о справедливости или несправедливости такого сегрегационного деления, надо понимать, что своя логика у него была. Петербургская Российская империя утвердилась, разгромив объединенное восстание туземцев во главе с Пугачевым, будь то православных, мусульманских или даже буддистских, и утвердилась именно как государство европейских колонизаторов — асабийи вестернизированных русских дворян и западноевропейских иммигрантов. Неуклонное расширение их империи вело к столь же стремительному увеличению удельного веса соответствующего элемента, представленного немцами, остзейцами, шведами, финнами, валахами, кавказскими христианами. Часть из них была православными, часть римо-католиками, часть униатами, другие — протестантами разных номинаций или восточными христианами как армяне и ассирийцы.

Однако полноценный сплав всех этих элементов в единую имперскую общность упирался в непреодолимое препятствие — господствующую роль православной церкви. Нетрудно догадаться, что это провоцировало антагонизм в отношении к метрополии и ее имперскому проекту прежде всего представителей огромного, многомиллионного посполитско-католического мира, недавно включенного в его состав после веков не только равновесной конкуренции, но и периодического доминирования в ней. Интеграция этого мира, если и была возможна, то только посредством «нулевого варианта», то есть, обнуления взаимных претензий и объединения на равных двух бывших соперников в третьем субъекте, превышающем их обоих. И это было бы логично, учитывая, что именно такой характер имело «объединение» великорусов и малорусов в «общерусском народе», точнее, растворение (попытка такового) в нем тех и других. Ведь, казалось бы, с провозглашением Империи с центром в Петербурге, упразднением патриаршества и созданием Синода, православная церковь превратилась в сеть бюро по оказанию обрядово-ритуальных услуг.

Но… на самом деле, нет. Провозглашение неформальной государственной идеологии в виде троицы « самодержавие, православие, народность» наглядно продемонстрировало приоритеты имперского абсолютизма. И если самодержавие как воплощение чистого имперского принципа теоретически могло способствовать консолидации вокруг него единой имперской элиты, например, на основе идеи христианского рыцарства, которую культивировал Павел I, то два следующих за ним принципа делали такую задачу невыполнимой.

Граф Уваров (портрет)

Де-факто синодальное православие было идеологическим паллиативом русскости, а его доминирование — формой русификации, вдвойне абсурдной, учитывая ее синтетический характер, деэтнизацию и маргинализацию великорусов, осуществленную в романовской Московии и петербургской Империи. Однако отождествление таких русскости и православия било в самую сердцевину имперской политики создания «общерусского народа». Это староверов можно было превратить в отщепенцев среди великорусов, а среди малорусов и белорусов униаты играли весьма значимую роль. И как бы их ни пытались выписать из «русских» в «поляки», этнокультурные реалии посполитского мира были таковы, что в ряде случае грань между ними провести было нельзя. Михаил Катков, идеолог русского этатизма, озвучил, казалось бы, очевидную мысль — если Российская империя действительно хочет объединения русских подданных, и если уж так получилось, что часть из них стала униатами, то нужно добиться того, чтобы эти униаты стали русскими — полноправными носителями русского государственного и культурного сознания. Однако к тому моменту этот поезд уже ушел — своей политикой третирования и дискриминации униатов православный супремасизмдобился их превращения из миноритарного сообщества «общерусского народа» в движущую силу украинского и белорусского национальных проектов.