Гюнтер Кунерт - Москва – Берлин: история по памяти

Во всех наших письмах и приготовлениях мы соблюдали максимальную осторожность. Тем не менее, как уже было сказано, исключить непредвиденные последствия никак нельзя. Пожалуйста, простите, что я никого из членов нашей семьи в это дело не посвятил, ни к кому не обратился за советом и помощью, хотя это было бы более чем естественно. Это вовсе не знак недоверия с моей стороны, просто я посчитал, что незачем подвергать кого-то еще такому нервному напряжению, тем более на длительное время. В самом недалеком будущем я наверняка привлек бы к этому тебя или Буркхарда, так как моего опыта, знаний и навыков для практического осуществления этого предприятия явно было бы недостаточно.

Помимо меня еще только два человека в курсе этого дела. Во-первых, это школьная подруга матери Томаса, Маргарет Шаллер, от которой я и узнал о его планах. И, во-вторых, мой друг Клаус Грилле, который тоже обо всем осведомлен…

Все документы и письменные материалы касательно этого дела находятся в папке на моем письменном столе в Хангевайде, они там в отельном вкладыше (желтого цвета) с надписью «Лето 1974».

О моем отношении к этому делу, моих побуждениях и мыслях в связи с ним я здесь распространяться не хотел бы, в конце концов, я вовсе не намерен считать это свое письмо прощальным — слишком оптимистичные жизненные установки были положены в основу моего воспитания.

Рюдигер.

28 февраля, четверг вечером: готовлюсь к отъезду. Укладываю скромный туристический багаж в черную дорожную сумку. Паспорт с визой, билет. И самое главное — фотоаппарат, мое последнее увлечение. Но сейчас он нужен не для видовых снимков: надо сделать фотографии всех троих, для паспортов. Ну вот, осталось только прибрать в комнате.

Пятница, 1 марта 1974-го. Вечером пешком на вокзал. Местным поездом до Шорндорфа, где в 21.40 останавливается проходящий пассажирский Штутгарт — Прага. Еще через четверть часа — остановка в Швебиш-Гмюнде. Странное чувство: обычно я здесь выхожу и знакомым путем иду к родительскому дому. А сейчас поеду дальше, один. Взрослею? Меньше всего я думал об этом. У меня вдруг просто перехватило горло, впервые, из-за всей этой истории с Томом. Хорошо, что поезд уже трогается. Проезжать родной вокзал и не выйти — так, должно быть, чувствуют себя арестанты, которых куда-то везут…

Незадолго до полуночи поезд выезжает из Нюрнберга. Контингент пассажиров заметно изменился. Тех, кто сходит еще до границы, в вагоне не осталось.

В нашем купе все уже легли, но никто не спит. Кому вообще понадобилось ехать в ЧССР в начале марта? Студент-палестинец гордо демонстрирует кольца у себя на пальцах: чистое золото! Колец вообще-то многовато, но не так, чтобы слишком. В Чехословакии для новобрачных это большой дефицит. Он открыл эту рыночную брешь и таким образом финансирует свое обучение в университете. Разговор становится еще оживленнее, когда в него включается молодая чешская супружеская пара: с маленькой дочуркой они возвращаются домой. Жизнь здесь и жизнь там, изменения в Чехословакии пять с половиной лет спустя после Пражской весны. Симпатий к идеям Александра Дубчека молодые люди нисколько не скрывают. О нынешнем положении дел говорят с разочарованием и даже цинизмом.

Глубокой ночью, в 2.56, в Ширндинге, пограничный и таможенный контроль. Неспешный, обстоятельный, таинственно-многозначительный. Чувство полной беспомощности: при желании тут с тобой могут сделать что угодно. Дальше в сторону Праги, пересадка в Эгере. Утром прибываю в Карлсбад. Пешком до гостиницы «Народный дом» — это одно из многих роскошных, но обшарпанных зданий, явно знававших лучшие времена. Облупившийся, полинялый лоск великосветского курорта, преуспеяние и роскошь девятнадцатого столетия, прихваченные в котомку социализмом и равнодушно волочимые дальше. Повсюду едкий, неистребимый запах дезинфекции. Потертое напольное покрытие из волокна кокосовой пальмы либо страшный, потрескавшийся линолеум с узорами под персидские ковры. Унылая стойка администратора в гостиничном вестибюле, безнадежно вымершем в это субботнее утро.

Администратор, пожилой, коренастый человечек в круглых очках, оказывается в курсе дела.

— Да-да, Фрич, четыре места. — Мягкий чешский акцент. — Ваш паспорт, пожалуйста.

— Конечно, прошу.

Человечек, явно озадаченный, вдруг замирает. Потом, скорее растерянно, без всякого административного гонора, тихо говорит:

— Но это ведь западногерманский паспорт.

— Да, и что из этого?

— А бронирование было из ГДР.

До чего же легко проколоться! Что теперь? Этот старичок, видимо, обязан заявить? На кого он вообще работает? Я краснею, что-то лепечу, заикаюсь, но потом интуитивно делаю, видимо, единственно правильное: все еще бормоча какие-то невнятные объяснения, достаю из кармана кошелек и кладу на свой паспорт десять марок. Только вот не мало ли? Сколько это на чехословацкие деньги.

Старичок смущенно отводит глаза, все происходящее явно ему неприятно. Но прерывает мои путаные оправдания:

— Да знаю, знаю, родственники, две Германии.

И, буркнув про себя что-то еще, кладет передо мной на стойку гостиничный формуляр и ключи от номера.

Номер большой, на четверых, обстановка убогая, с бору по сосенке: четыре кровати, умывальник, зеркало. Кто вообще додумался выпускать обои с таким уродливым рисунком? Я сел на кровать. Что теперь? Что предпримет старичок? Можно ли на него положиться? Но изменить-то я уже ничего не могу. Тут либо пан, либо пропал. Уехать, потребовать паспорт и наутек? Исключено. Значит, только надеяться. Ну и для верности, еще немного подстраховаться?

Я снова спускаюсь в вестибюль, выжидаю, пока у стойки никого не будет, и, сдавая ключ, произношу тщательно заготовленную благодарность:

— Очень вам признателен за то, что вошли в мое положение.

Старичок расплывается в улыбке и купюру в двадцать марок на сей раз принимает без колебаний. Даже слегка кланяется в знак благодарности.

Только теперь я осознаю, что мне предстоит целый день провести в Карлсбаде, а я к знакомству с городом и осмотру достопримечательностей вообще не готовился. Но ребята приедут только к вечеру. В белесом свете холодного зимнего солнца передо мной лежал город, исполненный загадочного прошлого. Я брожу по его улицам и курортным паркам, фотографирую остатки распадающегося имперского великолепия — взлеты красивых лестниц, гордую осанку дворцов. Покупаю себе знаменитых карлсбадских облаток, и вправду отменных на вкус, а возле павильона, где полагается пить воду, приобретаю на редкость безвкусную фарфоровую кружку. Пробую, разумеется, и целебной воды из источника — одного раза оказалось достаточно…

Углубившись в размышления, я бреду по променаду, как вдруг меня кто-то окликает. Супружеская пара, та самая, из моего купе. Мы и не знали, что едем в один и тот же город, когда на вокзале в Эгере потеряли друг друга из виду. Оказалось, они здесь живут. Радость от неожиданной встречи, растерянный разговор и вдруг, внезапно, — трогательный жест искреннего гостеприимства, повергший меня в затруднение.