Федор Гущин - Пленные генералы Российской императорской армии 1914-1917 гг.

Мужества, офицерского достоинства и чувства долга большинство русских военачальников в плену не теряли. Николай Николаевич Мартос, несмотря на имевшуюся угрозу его расстрела в результате инициированного немцами на волне ура-патриотического угара судебного процесса, счел возможным, находясь в Бланкенбурге, обратить внимание принца Макса Баденского на плохое обращение с русскими пленными. Моральный авторитет таких военачальников безусловно признавался младшими по званию офицерами, содержавшимися в лагерях вместе с ними. Яркой иллюстрацией этому может послужить следующая выдержка из воспоминаний полковника П. Н. Богдановича: «…Самым тяжелым было увидеть там (в лагере военнопленных в Нейссе. — Ф.Г., С.Ж. ) нашего командира корпуса; он резко отличался от других генералов кипучей энергией, уверенностью в себе, постоянным общением с младшими. В изорванном немецкими пулями плаще он был виден всюду, и не один офицер был обязан его моральной поддержке своим существованием. Мартос и в плену остался вождем, светлой точкой, к которой тянулись все, даже иностранные пленные офицеры. В его лице русская армия понесла незаменимую утрату!» [220]Описывая темные стороны жизни пленных офицеров (нарушение субординации, падение дисциплины, аморальное поведение и т. п.), штабс-капитан Огонезов в то же время отмечал, что «лагери, где находились генералы Мартос, Клюев, Розеншильд фон Паулин, считались наиболее подтянутыми; там, как говорили, офицеры были действительно офицерами» [221]. Большим уважением среди пленных офицеров пользовался генерал Лагунов. По воспоминаниям В. Корсака, в ответ на вопрос коменданта лагеря генерала фон Визе о том, кого тот считает старшим в лагере, Корсак ответил: «Генерала Лагунова!», чем привел немца в ярость [222].

Известен и другой пример отношения офицеров к старшим товарищам по несчастью. Так, содержавшийся в Штральзунде генерал Н. П. Бобырь требовал от офицеров отдания чести, но те демонстративно отказывали ему в этом из-за принятия позорного решения о капитуляции Новогеоргиевска [223]. Конечно, нелегкие условия плена серьезно деформировали физическое и психическое здоровье людей. Вынужденная длительная совместная жизнь служила причиной серьезных ссор и размолвок. В. Н. фон Дрейер писал о взаимоотношениях пленных генералов XX корпуса: «Говорили, что жилось им неплохо, но от безделья и скуки они между собой скоро перессорились. Друзья, — Булгаков и мой начальник Джонсон, — сделались злейшими врагами, друг с другом не разговаривали; прочие все обвиняли в своем несчастий бедного Булгакова и, уже не стесняясь, ругали его чуть не в глаза» [224]. На почве различных взглядов на действия частей XIII армейского корпуса в Восточной Пруссии и поиска виноватых в поражении офицеры, содержавшиеся в крепости Кёнигштейн, разделились на два противоборствующих лагеря во главе соответственно с генералами A. B. Преженцовым и H. A. Клюевым [225]. Последний, в глазах большинства, был главным виновником неудач корпуса. Редактирование составлявшихся этими офицерами записок взял на себя генерал Преженцов. Свое описание действий корпуса готовил и Клюев. После скоропостижной кончины Преженцова в октябре 1915 г. Клюев сделал все, чтобы все неугодные ему записи были изъяты немцами или уничтожены [226].

Очень сложными представляются отношения генералов Л. Г. Корнилова и Е. И. Мартынова, содержавшихся в плену в одном лагере. Еще в 1911–1913 гг. они вместе служили в Заамурском округе Пограничной стражи. Будучи начальником округа, Мартынов развил бурную деятельность, вскрывая аферы ряда начальствовавших лиц, занимавших высокие посты в окружном штабе и покрывавшихся петербургским начальством. В этом верным его помощником стал командир 2-го отряда генерал-майор Корнилов («исключительно честен» — такую характеристику дал ему Мартынов) [227]. Вместе они и понесли наказание за выведение на чистую воду любимцев Петербурга. Мартынов был отстранен от начальствования округом, а затем уволен в отставку. Корнилов получил пост командира 1-й бригады 9-й Сибирской стрелковой дивизии с самой глухой стоянкой во всей России — на острове Русский. Трудно сказать, что произошло между ними, когда судьба вновь свела их вместе в 1915 г. в тюрьме Лех. В воспоминаниях князя Солнцева-Засекина есть намеки на то, что конфликт между генералами послужил причиной вольного или невольного сообщения Мартыновым австрийцам о готовящемся побеге будущего героя Белого движения [228]. Вернувшись из плена, Корнилов, при опросе, кого он хотел бы видеть освобожденным в первую очередь, назвал имя Евгения Ивановича Мартынова [229]. В 1920-х гг. последний «в благодарность» написал несколько работ про своего бывшего сослуживца, пропитанных презрением и ненавистью [230]…

Весьма примечательной представляется личность генерал- лейтенанта Льва Владимировича Де Витта, на ней стоит остановиться подробнее. Чрезвычайно любопытный рассказ о пребывании его в плену, характеризующий генерала отнюдь не с лучшей стороны, оставил полковник Липницкий: «У генерала Де Витта была комната… с балконом, он получал очень много посылок, и потому у него собралось очень большое количество различных консервов и колбас, которые он развешивал на балконе для просушки. Ни консервов, ни колбас он не продавал, ни с кем не делился и, несмотря на то, что и здесь существовал комитет помощи неимущим, ничего им не жертвовал. И вот в одно прекрасное утро слышим мы страшный крик и шум. Оказывается, это кричал Де Витт. У него с балкона украли все колбасы, весом не менее 20 фунтов. Он кричал, ругался, нервничал и так этим надоел коменданту, что он принужден был перевести его в другой лагерь» [231]. Еще один удар по «сбережениям» не в меру жадного генерала был нанесен ему при возвращении на родину из плена: «Очень интересная была картинка во время нашего обыска немцами. Генерал Де Витт вез с собой огромный ящик. Комендант приказал его вскрыть, и оказалось, что в нем он вез консервы — больше ста банок. Комендант, увидев консервы, сказал Де Витту, что он их конфискует, так как нельзя перевезти их за границу… Надо было видеть генерала Де Витта, в каком он был виде в данное время. Человек не дарил, не продавал, может быть, сам не ел их, и вдруг все консервы погибли» [232].

Для немецких властей генерал Де Витт стал пленником весьма беспокойным, при каждом удобном случае проявляя свой неугомонный характер. Так, находясь в лагере Бишофсверда, генерал регулярно бомбардировал обращениями нейтральных представителей. По этому поводу Нагорная пишет: «…во внутриведомственной переписке немецкие коменданты отмечали, что для пленных офицеров написание жалоб стало своего рода спортивным состязанием, с помощью которого они пытались развлечь себя и доставить неприятности лагерной администрации» [233]. Во время кампании по созданию украинских формирований среди русских пленных, которую проводили немцы, в руки Де Витта случайно попала литература агитационного характера, заказанная одним из офицеров-сепаратистов. Генерал «отказался ее отдавать и во всеуслышание заявил, что ему полезно знать, о чем пишут вражески настроенные украинцы, чтобы позже с ними бороться» [234]. Когда с конца 1916 г. стал обсуждаться вопрос о личном обмене военнопленными, генерал Л. В. Де Витт вновь оказался в центре событий. За него активно ходатайствовали его жена, побывавшая несколько раз в качестве сестры милосердия в лагерях для военнопленных, генерал A. A. Брусилов, хорошо лично знавший Де Витта по совместной службе в Офицерской кавалерийской школе и на Юго-Западном фронте, и даже герцогиня Мекленбургская! Все они настаивали на плачевном состоянии здоровья генерала. Столь активные попытки вызволить Л. В. Де Витта из плена навели немцев на подозрение, что «русская сторона всеми средствами пытается добиться его освобождения» [235]. Ссылаясь на материалы Военного министерства Саксонии, Нагорная пишет: «В окончательном вердикте врачебной комиссии отмечалось, что свидетелей заявленных обмороков генерала выявлено не было. Здоровое же состояние Де Витта подтверждалось, по мнению врачей, его регулярной игрой в теннис на лагерных кортах» [236]!