Михаил Барг - Великая английская революция в портретах ее деятелей

Перед нами яркая иллюстрация того, что происходит, когда исследователь, вживаясь «без остатка» в риторику участников событий (в данном случае лидеров Долгого парламента), лишает себя возможности взглянуть на нее «из другого времени», сопоставив «слова и вещи».

В заключение зададимся вопросом: почему представители немарксистской историографии столь настойчиво отказываются признать революцию 40-х годов делом новых общественных классов, буржуазных по их политико-экономической природе? Разумеется, в рассматриваемый период этих классов в «готовом виде» нигде в мире не было, не было их и в Англии. Конституирующие эти классы элементы выступали еще сплошь и рядом в обличье старых сословий, членов традиционных корпораций, «сообществ» — территориальных, профессиональных, религиозных, патриархально-семейных, хотя политико-экономическая суть их хозяйственной деятельности была уже принципиально иной. Более того, между этой новой политико-экономической сутью так называемого среднего класса данного периода и его ментальностью вообще и представлениями об этой сути в частности еще существовало поразительное несоответствие.

В результате «новый класс» той эпохи — это мозаика, составленная из кусочков — «начал» классового и сословного, привилегированного и «регулируемого», корпоративного и индивидуалистического, новаторского и традиционного, конформизма и протестантизма, одним словом, это пересечение всех этих аспектов социального бытия в данную переходную эпоху. Принцип общественного класса, потенциально лежащий в основе процесса его формирования, получает более или менее однозначное выражение в его бытийном поведении лишь в период его большей или меньшей зрелости. До наступления этого момента социальное поведение нового класса представляет собой смесь сословного этоса и локальных привязанностей составляющих его элементов.

Очевидно, что в современной науке нет еще такого алгоритма, при помощи которого можно было бы обнаружить удельный вес и динамическое значение столь разнородных интересов и устремлений прозревающих будущее класса через прошлое составляющих его элементов. Чего же в этих условиях можно добиться, к примеру, поисками «класса буржуазии» при помощи арифметического подсчета сословного состава палаты общин и какую роль могут играть результаты подобных подсчетов в ответе на вопрос: каков был социально-классовый характер революции 40-х годов?

Такова в общих чертах историческая суть коренного вопроса, привлекшего к себе внимание того течения в англоязычной историографии, которое само себя нарекло ревизионистским, но которое точнее было бы назвать неоконсервативным. И хотя пересмотр консенсуса был предпринят им не только вследствие повторного чтения свидетельств, хорошо известных, но и на основе вовлечения в научный оборот корпуса свидетельств, не привлекавших до сих пор должного внимания, что само по себе несомненно значительно расширило видение ряда проблем, тем не менее следует признать, что ни в первом, ни во втором случае собранные данные ни в коей мере не оправдывают столь радикальной перестановки акцентов, в результате которой содержание понятий «революция» и «контрреволюция» поменялось бы местами, как не оправдывают и сужение поля зрения историка пределами, заданными риторикой той или иной прослойки участников событий изучаемой эпохи.

Не будет преувеличением заключить, что, поскольку основные усилия историков-«ревизионистов» были затрачены на уровне истории событийной (при крайне редких попытках заглянуть в подпочву этого уровня), мера опосредования противоречий, свойственных последней, этих исследователей практически не занимала. Неудивительно, что треволнения масс, т. е. девяти десятых английского народа, находившихся за пределами так называемой политической нации, не нашли своего места в предложенном «ревизионистами» «новом» в и дении предыстории и истории революции середины XVII века.

Остается подчеркнуть, что если оставить в стороне идеологические наслоения, в ряде случаев явно отягощающие построения историков-«ревизионистов», то мы должны будем признать, что, хотя произведенная «переоценка ценностей» во многом содействовала обогащению самой фактуры историографии революции , она вместе с тем нисколько не поколебала ни тезис о социальном — буржуазном — характере революции середины XVII века, ни вывод о необратимом характере фундаментальных свершений этой революции, выполнившей основной «очистительный труд» в процессе превращения Англии средневековой в «образцовую» капиталистическую страну XVIII века.

Проиллюстрируем это положение на двух примерах. Только что было выяснено, по какой причине историки-«ревизионисты», и не только они, не видят в Англии конца XVI — первой половины XVII века «новых общественных классов», т. е. классов — носителей нового, капиталистического способа производства, накануне революции. Нечто подобное происходит и в анализе ее последствий. Исходя из формально-юридической неизменности владельческой структуры в деревне 1660 г. в сравнении с деревней 1640 г., они упускают из виду два обстоятельства: во-первых, углубление раскола английского дворянства в политико-экономическом смысле на два класса — на «старое» и «новое» дворянство. Каждое из них олицетворяло антагонистические хозяйственные уклады — традиционный и капиталистический, два политико-экономических способа реализации земельной собственности. Следовательно, внешняя неизменность владельческой структуры еще ничего не говорит о соотношении этих типов в структуре класса лендлордов до 1640 и после 1660 года.

Действительно, в ходе Английской революции не произошло дробления крупных земельных владений на парцеллы — система лендлордизма полностью сохранилась (кстати, новыми исследованиями обнаружено, что размах процесса парцеллизации и в ходе Французской революции конца XVIII века был в историографии намного преувеличен). К тому же следует учесть, что случилось это потому, что гегемония в революции 40-х годов на решающем ее этапе была захвачена индепендентским джентри, наиболее адекватно представлявшим в ходе революции интересы среднего класса — прежде всего в сельском хозяйстве — и поэтому кровно заинтересованным в сохранении системы лендлордизма.

Однако действительные перемены в экономическом строе английского землевладения были не только важными, но и прямо-таки решающими. Уже в ближайшую за революцией четверть века облик крестьянской части деревни, как убеждает сравнительное изучение описей и ренталей маноров 1630-х и 1670–1680-х годов, резко изменился. Из нее исчезла значительная часть среднего слоя земледельцев — надельных держателей крестьянского типа , и резко увеличился в ней удельный вес прослоек безземельных и мелких держателей типа коттеров. Какую роль в этом процессе сыграла односторонняя, исключительно в пользу дворянства, отмена феодального строя поземельных отношений (ордонанс февраля 1645/46 г.), а какую — сохранившиеся после реставрации земельные перестановки, происшедшие в среде лендлордов в результате «добровольных» актов отчуждения владений в ходе революции, еще предстоит выяснить. Известно, например, что новые лендлорды — покупщики земель в пору их массовых распродаж не стеснялись в средствах с целью очищения приобретенных владений от «нерентабельных» крестьян-держателей. Думается, что достаточно поставить в связь торжество сквайрархии в английской деревне в конце XVII века с этими «невидимыми» последствиями революции 40-х годов, чтобы признать, сколь глубокую борозду провела она в истории английского общества XVII века вообще и в судьбах йоменри в частности . В том же, что общее направление эволюции общества приобрело после 1660 г. ярко выраженный буржуазный характер, не сомневаются и многие историки, отказывающиеся признать революцию 40-х годов переворотом социальным.