Николай Пашкин - Византия в европейской политике первой половины XV в (1402–1438)

Ту же самую закономерность можно констатировать, если обратиться к истории переговоров по поводу церковной унии. С самого начала они протекали на фоне кризисов, имевших место в латинском мире. И здесь установка греков на достижение всеобщего компромисса оставалась неизменной. Контакты на церковной почве начались, когда западная схизма еще продолжалась. Византийцы относились к ней негативно и, в сущности, не скрывали этого. Византийское посольство на Констанцском соборе не начинало переговоры до того момента, пока не был избран всеми признанный папа, и со своей стороны даже внесло посильный вклад в это дело. Перспектива унии и позиция греков ускорили разрешение кризиса в западной церкви. Когда в 1416 г. арагонский король наконец отрекся от антипапы Бенедикта XIII, то в качестве одного из мотивов этого решения назвал открывающуюся возможность скорого объединения с восточными христианами [503].

Во время переговоров, которые впоследствии велись на Базельском соборе, византийцы исходили из тех же принципов. Грек Исидор в своей приветственной речи главный упор сделал на необходимости внутреннего умиротворения латинского Запада. С самого начала византийцы твердо дали понять, что обязательной предпосылкой унии должна стать взаимная договоренность между папой и депутатами собора, т. е. в первую очередь между самими латинянами. Громадные силы были положены императором на то, чтобы примирить два конкурирующих посольства, которые прибыли в Константинополь осенью 1437 г. Внутреннюю конфронтацию в западной церкви греки не пытались обратить себе на пользу, а отчаянно пытались погасить ее.

В современных исследованиях, посвященных истории церковной унии, как правило, упоминается политическое завещание императора Мануила II, которое незадолго до своей смерти он оставил своему сыну и наследнику Иоанну VIII. Вот что мы находим в хронике Георгия Сфрандзи, который вкладывает в уста императора следующие слова: «Сын мой, мы точно знаем, какой страх испытывают нечестивые перед тем, что мы сможем договориться и объединиться с франками (имеются в виду латиняне. — Н. П .); ведь они понимают, что если это слупится, то громадный урон понесут они от западных христиан. Поэтому трудись во имя унии с латинянами, ибо именно так ты сможешь внушать страх нечестивым, но остерегайся на самом деле заключить ее, так как не вижу я, чтобы наши [подданные] готовы были объединяться с латинянами; боюсь, что из-за этого схизма станет еще глубже, а мы же останемся без защиты перед нечестивыми» [504].

Свидетельство Сфрандзи вызывает разные мнения по поводу его достоверности [505]. Однако в любом случае оно весьма точно отражает характер политики императора Мануила II. В его понимании уния никогда не становилась самоцелью, но была средством, позволявшим наладить контакты с Западом, особенно когда это было крайне необходимо. Показательно, что диалог на почве этой проблемы усиливался в наиболее кризисные для империи моменты. Так было в 1411 и в 1421–1422 гг. Когда же внешнеполитическое положение несколько стабилизировалось, что произошло в последние годы жизни Мануила II, византийская сторона сознательно заморозила переговоры, к которым ее активно начал подталкивать папа Мартин V.

Перспектива унии, таким образом, должна была по крайней мере сдерживать агрессивность турок, что, однако, еще не означало их полного сокрушения. Именно эта концепция стратегического сдерживания, которая исключала возможность крестового похода в его классическом понимании, очевидно, и определяла тактику императора в отношениях с Западом. В лучшем случае византийский правитель надеялся с его помощью выбить турок из Европы. Уния или даже одно движение к ней должны были стать фактором сплочения христианского сообщества, способного положить конец наступлению османов. Но главным препятствием на этом пути была внутренняя разобщенность самого Запада, и ее преодоление, безусловно, являлось одной из главных задач византийской политики. В этой связи предстоит решить вопрос о том, насколько такого рода установка соответствовала реалиям западного мира.

Политическая система Запада на рубеже ХІV–ХV вв. находилась под воздействием разнонаправленных тенденций интеграции и дезинтеграции [506]. Византийцам пришлось столкнуться с тем и с другим. Возраставшая политическая разобщенность западных государств, конфликтность отношений между ними заметно актуализировали в европейском политическом сознании тему войны и мира, которая подогревалась опасениями перед стремительным наступлением ислама [507], тем более что с 1378 г. сама католическая церковь стала жертвой национальной дезинтеграции. Конциляризм, в свою очередь, был попыткой положить предел дроблению христианского сообщества. Хотя внешне он имел много общего с национально-церковным движением, все-таки не был идентичен ему. Напротив, конциляризм стремился подвести под это движение принцип иерархического соподчинения церкви национальной и церкви римско-католической, реализуя его через церковный собор [508]. Этот институт в своем новом качестве становился выразителем церковно-религиозного единства латинского мира в условиях его прогрессировавшего политико-государственного размежевания.

Именно в качестве интегрирующего фактора конциляризм сомкнулся с империей, которая наряду с папством и церковными соборами также являлась традиционным носителем универсалистских тенденций [509]. Упадок папства открыл для империи новые перспективы подъема. Этот вывод ярко демонстрирует политика Сигизмунда Люксембургского. В его лице получили второе рождение старые претензии германского императора на роль покровителя церкви и всего западного христианства. Действительно, именно ему принадлежала ведущая роль в преодолении схизмы. Но активность Сигизмунда не ограничивалась делами церкви. Непрерывно с его стороны следовали акции, направленные на внутреннее объединение Европы, что мотивировалось необходимостью вести борьбу с исламом. Поэтому идея крестового похода была постоянным спутником его правления.

Эта политика германского императора в значительной степени вдохновлялась и оправдывалась общественными настроениями, преобладавшими в тот период. Как уже было замечено, пацифистская риторика, призывавшая к прекращению войн и конфликтов в Европе перед угрозой с Востока, становится характерной чертой публицистики и темой выступлений на общественных форумах. Самой яркой фигурой в этом смысле можно назвать Дитриха Нимского. В написанном незадолго до Констанцского собора трактате «De scismate libri très» этот немецкий автор, размышляя над причинами поражения христиан в битве под Никополем, делает вывод, что катастрофы не произошло бы, если бы во главе войска стоял сильный император, а немцы и французы тогда не стали бы решать вопрос о первенстве [510]. Принцип европейского единства в интересах защиты христианства впоследствии активно проповедуется им же на Констанцском соборе. В одном из своих сочинений Дитрих проводит параллель между Клермоном и Констанцем, полагая, что закономерным финалом последнего церковного собора тоже должен стать крестовый поход, возглавляемый императором. При этом уже и сам крестовый поход преподносится как объединяющий христиан фактор [511]. Иными словами, он выступает как конечная цель консолидации и одновременно как ее средство.