Норберт Элиас - Придворное общество

У Людовика XV, который принял власть по наследству уже в совершенно обеспеченном состоянии, который уже не испытывал на себе угрозы этой власти, не был свидетелем борьбы за ее сохранение и которому поэтому не было свойственно постоянное напряжение его предшественника в осуществлении господства, немалая часть этой высвободившейся энергии излилась в поиске наслаждений и радостей. Они должны были совладать с бесцельностью и скукой, порожденными этим относительным высвобождением и столь часто характерными для второго поколения элитных слоев.

Для Людовика XIV, напротив, господство, его сохранение и обеспечение еще являлись первоочередной задачей Правда, фактическая угроза той дистанции, которая отделяла его как короля от других людей, становилась в продолжение его правления все меньше, и настоящее решение было, в сущности, принято еще до его вступления на престол; но поскольку он пережил эту опасность в молодости, то сохранение и защита своей функции властителя являлись для него целью и задачей совсем в иной — гораздо большей — степени, чем для Людовика XV.

Сказанное выше об идейном мире и направлении взглядов придворных людей и консервативных слоев вообще встречается у Людовика XIV в особенно сильном проявлении: у него была цель, но это не была какая-то цель вне его самого, это не была цель, направленная в будущее. Он написал однажды в несколько более определенном контексте: «Перестать надеяться — ошибочно» [130]. Это, в сущности, справедливо и в этом более широком смысле: король был вершиной. И в его положении не было надежды. Поэтому целью, которую он ставил перед собою на основании возможностей, высвобождаемых его положением, было обеспечение, защита и, прежде всего, преображение его теперешнего бытия [131]:

«Очевидно, что первые высказывания и жесты Людовика XIV стали его символом… Когда он говорил: „Государство — это я“, он всего лишь хотел сказать: „С вами говорю я и никто иной“».

Если называть Людовика XIV одним из творцов современного государства, то, чтобы такое понимание не сбивало совершенно с толку, следует, по крайней мере, знать, что для него самого государство как самоцель фактически не играло абсолютно никакой роли. То, что его деятельность способствовала дальнейшему развитию Франции как более жестко централизованного государства, не подлежит никакому сомнению. Сошлемся тем не менее и в этой связи на цитированное нами выше место из Жюрьо [132]: «Король занял место государства, король — это все, государство отныне — ничто». Сен-Симон, в котором порою было нечто от вига и который, во всяком случае, всегда был тайным оппозиционером, говорит однажды о дофине с похвалой, явно полемизируя с мнением Людовика XIV: «Эта великая и возвышенная идея, что король существует для народа, а не народ для короля, настолько отпечаталась в его душе, что заставила короля вернуться к роскоши и ненавистной войне».

«Государство» как самоцель определенно является здесь оппозиционной идеен. Ей противостоит, будучи стремлением Людовика XIV, а значит, и решающим мотивом политики и действий Франции во времена его правления, притязание самого короля на престиж, стремление не только обладать властью над другими и осуществлять ее, но и постоянно видеть ее публичное признание, а следовательно, и двойную гарантию в словах и жестах всех других людей. Уже для Людовика XIV публичная демонстрация и символизация власти становятся самоценностью. Таким образом, символы власти начинают жить собственной жизнью и приобретают характер фетишей престижа. Подобным фетишем престижа, лучше всего выражающим самоценность существования короля, является идея «Славы» .

Этот фетиш престижа оказывался время от времени вплоть до наших дней определяющим для французской политики. Но он стал характеризовать как самоценность нацию или тех лиц, которые полагали, что воплощают в себе эту нацию. Он, кроме того, был тесно связан с задачами экономической пользы. Для самого же Людовика XIV стремление к престижу обладало, по вышеизложенным причинам, абсолютным приоритетом перед мотивацией иного рода. Конечно, экономические причины довольно часто оказывали влияние на общее направление его действий, хотя сам он не всегда это знал и замечал. Но невозможно верно понять ход событии, если не учитывать, что такая структура общества позволяла власть имущему выдвигать притязания на престиж, намного превосходившие его финансовые притязания, и смотреть на последние как на приложение к первым.

Внешняя политика Людовика XIV, как и его внутренняя политика, останутся непонятными, если не представлять себе этой взаимосвязи между структурой его самовосприятия — образа его самого и его «славы» как конечной цели — и структурой его общественного положения в качестве властителя, или сферы его господства. В этом отношении возможности и задачи, присущие его положению, и его личные склонности действовали в тесной связи. То, что он реализовал возможности, которые предоставляло ему его положение, делая упор на славу и престиж короля (то есть себя самого), и то, что фокус его личных склонностей помещался в той же области, было одним из решающих условий так называемого величия. Он выделялся не интеллектом и не богатством фантазии или творческой силы, но той серьезностью и добросовестностью, с которой он всю свою жизнь, каждым шагом своего собственного поведения старался выражать свой собственный идеал величия, достоинства и славы французского короля.

Он занимал позицию короля на той стадии общественного развития Франции, которая позволяла ему в большой степени проявить свое личное стремление к «репутации» и «славе». Соответственно, те из его подданных, которые имели наибольший вес в соотношении сил, люди общественных элит, состоятельных слоев общества, которые сами изо всех сил стремились к престижу, находили в своем короле то, что было их собственным побуждением, но в меньшем масштабе.

Они понимали его и, по крайней мере, отчасти и какое-то время, отождествляли себя с тем блеском, который исходил от его власти, чувствовали, как из-за его королевского престижа растет и их престиж.

Один современный историк [133]сказал о правлении Людовика XIV, что в мнении Франции абсолютная монархия была не только наилучшим решением вопроса правления; это было также знаком милости провидения: следовало идеализировать и обожать то самое королевство, которое им самим было необходимо. И уже совершенно по праву государство как таковое стало примером того универсального согласия, которое надолго осталось «главной политической доктриной нации».

Это, конечно же, является обобщением некоторого гораздо более частного феномена. Во-первых, самоидентификация подданных с королем сохранялась лишь до тех пор, пока налицо были зримые успехи, и бремя нужды давило не слишком сильно. Но это идеализирующее описание скрывает амбивалентность, характерную для позиции многих подданных короля. Почти все группы подданных отождествляли себя с королем, видели в нем своего союзника и помощника в борьбе со всеми прочими группами. Однако для структуры этого социального поля характерным было то, что в то же время они всегда жили в напряженном противоречии с королем и, неважно, обнаруживая это или нет, все группы подданных были настроены против короля.