Норберт Элиас - Придворное общество

В этом положении некоторые дворяне с тоской оглядываются на уходящий мир, в котором у них была свобода, ныне утраченная. «Астрея» д’Юрфе выражает эту тоску на свой особый лад. Этот роман — утопия дворянства, все более и более аристократизирующегося, все более и более обживающегося при дворе королей. Люди откладывают в сторону меч и строят себе самодельный игровой мир, миметический мир, мир подражания. В нем они могут, переодевшись пастухами и пастушками, переживать неполитические приключения сердца — прежде всего страдания и радости любви. И при этом они не будут вступать в конфликт с предписаниями и запретами, действующими в более суровом, немиметическом мире.

Трудность, как мы сказали, заключается здесь в том, что определенные ценностные установки, определенные предписания и запреты немиметического мира крепко вошли в плоть и кровь людей, подобных д’Юрфе. Их мы снова обнаруживаем в самодельном, миметическом мире. Даже в зеркале романа-пасторали общество сохраняет те структурные особенности, которые для людей из дворянского сословия составляют самоочевидно неотъемлемый элемент обстановки их мира и конечно же любого желанного мира. Здесь сохраняются различия людей по рангу, существование романтически преображенных в свете романа дворян как дам и господ, как людей привилегированного слоя. Литературные продукты позднейшего, буржуазного романтизма соответствуют специфически-буржуазным формам индивидуализации отдельного человека и идеализации отдельной личности. Их авторы являют нам социальные свойства отдельных людей и ранговые различия между отдельными социальными группами часто лишь полустыдливо и таким образом, который дает понять, что авторы не осознают их как показатели общественных отношений. Во многих случаях эти социальные свойства проникают в их миметический мир лишь с черного хода. Ибо основное внимание авторов, особенно в литературе немецкого романтизма, сосредоточено на том, как судьба души отдельного человека разворачивается как бы в некотором необщественном пространстве. Это пространство свободно от обязательств, налагаемых разнообразными цепочками взаимозависимостей; там нет принуждения, исходящего от отношений господства между людьми и от различий между ними по власти и рангу.

Д’Юрфе почти без изменений переносит в свой миметический мир различия ранга и иерархический строй, присущие миру немиметическому. Он переносит их ровно настолько, насколько они представляют интерес для него и для его публики. Его мир состоит из дворян. Не считая слуг, которые также принадлежат к отображаемому им хорошему обществу как самоочевидные персонажи, недворяне не играют в его мире никакой роли. Но различия ранга между самими дворянами вносятся в игровой мир романа не просто как некие обстоятельства заднего плана. В этом игровом мире они делают то же самое и выглядят так же, как и в отражаемом немиметическом социальном мире. В хорошем дворянском обществе Франции, и особенно в восходящем элитном обществе при королевском дворе, группы дворян различного ранга довольно тесно соприкасаются между собою, но различия ранга при этом нисколько не стираются. Каждый точно знает, кто принадлежит к группе, более высокой или более низкой рангом, чем он сам. В современную д’Юрфе эпоху имеется в виду обычно унаследованный от предков или считающийся наследственным ранг. Принадлежность к группе определенного ранга составляет интегрирующий элемент каждой личности. В окончательной редакции «Астреи» (хотя, кажется, и не всегда в сохранившихся черновиках романа) перед нами часто выступают в определенных, легко разгадываемых масках два главных класса дворянства, отношение между которыми очевидным образом всего более занимает д’Юрфе после победы Генриха IV. Есть рыцари, принцы и короли. Есть друиды и маги, которые, видимо, представляют церковную знать. Есть, прежде всего, нимфы, вполне недвусмысленно обрисованные в романе как знатные придворные дамы. Одна из этих нимф, Галатея, ключевой персонаж срисованный, может быть, с первой супруги Генриха IV. Пастухи же и пастушки представляют собою низший по рангу слой дворянства. Они соответствуют тому слою дворянства, к которому принадлежит и сам д’Юрфе. Это наполовину сельские, наполовину придворные высшие слои земельного и провинциального дворянства. Однако под игровыми масками пастухов и пастушек они появляются в романе в романтически-идеализированном виде. Нет ничего более показательного, чем эта маскировка. Даже представители мелкого и среднего дворянства уже чрезвычайно сильно цивилизованы, прикреплены к двору, аристократизированы и урбанизированы. Они уже очень прочно вплетены в растущую сеть взаимозависимостей золотых цепочек, а их социальное дистанцирование от сельской жизни зашло уже очень далеко. Все эти процессы уже настолько продвинулись, что даже представители мелкого и среднего дворянства могут и хотят выражать свою тоску по более простой и свободной жизни, надевая маски пастухов и пастушек, живущих в скромных хижинах со своими стадами.

Именно этот, несомненно низший, слой дворянства получает главную роль в миметическом мире д’Юрфе. К нему принадлежит главный герой романа — пастух Селадон, любовь которого к прекрасной пастушке Астрее составляет одну из основных тем книги.

С позиций этого низшего слоя пастухов и пастушек д’Юрфе ведет в своей книге порой тайную, а порой и совершенно открытую полемику. Она направлена против высшего слоя — нимф и других персонажей, воплощающих высшую придворную знать, — прежде всего, против их образа жизни и ценностных установок. Д’Юрфе противопоставляет им идеалы простой сельской жизни, исполненной невинности и искренности, — жизни, которой живут пастухи и пастушки. Эта тема не нова. Уже в начале XVI века Саннадзаро в своей «Аркадии» — отчасти, несомненно, под влиянием античных образцов — использовал фигуры пастухов и пастушек как своего рода зеркальную противоположность Неаполитанскому двору. Эту традицию на протяжении XVI века продолжает целый ряд других пасторальных романов и пьес. Проследить с их помощью развитие придворного «отчуждения», придворного дистанцирования от сельской жизни было бы весьма благодарным делом.

«Астрея» достаточно отчетливо показывает нам взаимосвязь между этим дистанцированием и ростом сознательности, восхождением на новую ступень винтовой лестницы сознания. В романе то и дело слышны отголоски одной из центральных проблем, характерных для ступени, достигнутой сознанием в эпоху Ренессанса и значимой вплоть до наших дней. Это вопрос об отношении между действительностью и иллюзией. Один из великих парадоксов всей этой эпохи состоял в том, что человеческое общество в большей мере, чем когда-либо прежде, подчиняло контролю свой мир, особенно то, что они называли природой, но также и мир людей, и самих себя. В то же время снова и снова, в самых различных формах возникает как лейтмотив всего этого периода важнейший вопрос: что же, собственно, является действительным, реальным, объективным, как бы это ни называть, а что есть лишь человеческая мысль, артефакт, иллюзия, короче нечто «субъективное» и в этом смысле недействительное? Эта постановка проблемы связана со специфическим развитием глубоко заложенных в структурах личности людей средств самоконтроля, вышеописанной «бронезащиты», которая вызывает у них чувство, что они в своей броне существуют, так сказать, отдельно от всего остального мира. Следовательно, они не в состоянии убедительным образом отдать самим себе отчет в том, что все то, что пробивается к ним через их броню, не есть мираж, их собственная выдумка или домысел и в этом смысле нечто недействительное. Только восхождение на следующую ступень сознания позволяет раскрыть ограниченность этой постановки проблемы и убедительным образом ее решить. На новой ступени, как это было приблизительно обрисовано выше, люди приобретают умение понимать самих себя в своей броне, природу этой брони и то, как она сложилась на предшествующей ступени.