Норберт Элиас - Придворное общество

Здесь достаточно будет показать, как отражается это восхождение на плато «Ренессанса» в романе д’Юрфе. Этот роман является примером специфического вида опыта (в том числе опыта переживания самого себя) у дворян в той фазе, когда осуществлялся переход к окончательному придворному закреплению верхушки французского дворянства. Этот тип опыта невозможно понять в полной мере, не осознавая, что в ходе развития общества то, что люди переживают как «действительность», претерпевает изменение, характер которого можно довольно точно определить. На переломе от того периода, который мы называем «средневековьем», к тому, который мы называем «Новым временем», наблюдается заметный сдвиг в направлении новых представлений о том, что «действительно», а что «не действительно». На предшествующей стадии развития сознания, как и во всех прежних фазах развития человечества, общественная и личностная основа того, что считалось действительным, оставалась еще, относительно неотрефлектированно, основой аффективной. Представления, соответствовавшие эмоциональным потребностям людей и сильно затрагивавшие их чувства, оценивались людьми как представления о чем-то действительно существующем в соответствии с силой тех чувств, которые они вызывали. Есть простой пример отношения примитивных народов к своим маскам. В подходящей социальной ситуации (например, во время праздника) маска может восприниматься и переживаться как могущественный дух. Его боятся или пытаются умилостивить с помощью определенных ритуалов. Вполне возможно, по окончании праздника эту же самую маску без церемоний бросят в кладовку или на кучу мусора. Порой это истолковывают как выражение того, что могущественный дух теперь покинул эту маску. Но если мы присмотримся внимательнее, то заметим, что в изменившейся ситуации ее покинуло, скорее, личное чувство переживающих людей. На этой ступени тождество предмета заключается главным образом не в характере его как предмета, а в характере аффективных представлений, связываемых с этим предметом. Когда чувства бывают сильны, предмет переживается как могущественный, и этот элемент могущества остается решающим фактором для того, что именно люди оценивают как «действительное». На этой стадии развития объекты, от которых переживающая группа не ожидает никакого воздействия на себя самое, лишены для нее какого-либо значения, а соответственно, и не являются подлинно действительными.

С конца средневековья можно наблюдать сильный сдвиг в сторону мнения о том, что объекты могут обладать тождеством, действительностью и действенностью независимо от аффективно нагруженных представлений, связывавшихся с ними в переживавших их «здесь и теперь» группах в соответствии с традицией и конкретной ситуацией группы Автономия переживаемого предмета относительно переживающего человека, большая независимость «объектов» от переживания «субъектов» сознаются более ясно. Этот сдвиг теснейшим образом связан с ростом «брони», которая, в форме более или менее глубоко укоренившихся в личности средств самоконтроля, встает между аффективными импульсами и теми объектами, на которые эти импульсы направлены.

Этот сдвиг позволяет людям в поиске более полного знания о своем мире добиваться в определенных областях своей жизни большей достоверности знания, большего приближения понятийного образа к его предмету, а тем самым и большей степени контроля над таким предметом. Переход от теологической к научной форме приобретения знаний — это один сдвиг в данном направлении. На одной ступени гарантией действительности представляемого предмета в значительной степени еще считается эмоциональное содержание традиционных общественных представлений. Позднее люди достигают уровня, на котором кажется, что выяснение собственной закономерности событийных взаимосвязей в области природных процессов, независимо от относящихся к этим взаимосвязям личных непосредственных аффектов, может стоить труда. Тем самым существенно обогащается запас относительно достоверного знания.

Однако на этой новой ступени развития вместе со способностью получать более достоверное знание о событийных взаимосвязях обнаруживаются в то же время и совершенно специфические, новые источники неопределенности. И пока развитие человеческого сознания не пой дет дальше этой ступени, одновременно с непрерывным расширением общественного запаса достоверного знания, вновь и вновь, в бесчисленном множестве вариаций, повторяются также и проявления этой специфической недостоверности. В определенных областях, особенно в области «природы», понятия и способы мышления, которыми пользуются люди, соответствуют фактам более точно, нежели когда-либо прежде. Становится все надежнее и ближе к реальности составляемая людьми картина событийных взаимосвязей. Однако одновременно с этим люди не могут доказать себе, что все их мысли об этой «действительности» суть нечто большее, чем только мысли, искусственные изделия человеческого ума.

Эта недостоверность, сомнение в соотношении действительности и иллюзии пронизывают весь упомянутый период. В этом смысле переход к более реалистическому изображению воспринимаемого предмета в живописи симптоматично отражает своеобразные колебания и слияния действительности и иллюзии. Пытаясь изобразить на двухмерном холсте трехмерные, пространственные феномены, достигают, с одной стороны, более реалистической, более близкой к действительности художественной формы. Именно такова на самом деле цель, которую в этой фазе развития ставят перед собою художники. Однако в то же время мы проецируем на холст иллюзию трехмерного пространства. Это мираж. Эта возможность, это стремление придать иллюзии облик действительности аналогичны беспокойству философов о том, не есть ли все, что представляется нам как действительность, только иллюзия. Решение вопроса: «Что есть действительность, что есть иллюзия?» — вновь и вновь занимает людей на этой ступени сознания.

Причину неразрешимости подобного рода вопросов понять сравнительно нетрудно, если мы в состоянии подняться на более высокую ступень сознания и с несколько большего удаления рассмотреть ту ступень, на которую люди медленно взбирались с конца средневековья. Если мы способны сделать это, то увидим, на чем основаны, в конечном счете, недостоверность мнении о том, что значит «действительность», и неизменно повторяющееся сомнение, не являются ли все суждения о том, что называют «фактами», лишь искусственными изделиями человеческого рассудка. Начиная со ступени Ренессанса, люди поначалу еще представляют себе в качестве своего рода «вещи» и саму сдержанность собственных аффектов в отношении того, на что обращены их размышления, свое эмоциональное дистанцирование. Акт, который мы метафорически назвали здесь актом дистанцирования, представляется им при рефлексии действительно наличествующей дистанцией между ними самими и предметом их размышления. Броня более или менее глубоко укорененных в личности средств самоконтроля представляется им действительно существующей стеной, встающей между ними самими и предметами их размышления. Недостоверность мнений о природе «действительности», которая привела Декарта к выводу о том, что единственно достоверным является само мышление, служит хорошим примером этого овеществления некоторого эмоционального представления. Последнее соответствует структурному свойству людей на определенной ступени общественного развития, а тем самым — и человеческого самосознания. Может быть вполне подлинным ощущение того, что при научной рефлексии и наблюдении мы отделены как бы пропастью от того, о чем мы рефлектируем и что наблюдаем. Однако самой этой пропасти не существует так же точно, как не существует и власти духов, какую приписывает маске группа примитивных людей, если эти люди спонтанно чувствуют, что она обладает такой властью. Эта пропасть так же точно не имеет никакой реальности, кроме реальности нашего чувства. Разница состоит лишь в том, что в случае с философским сомнением цивилизация сковывает чувственные импульсы значительно прочнее, стабильнее и всестороннее, чем в случае с первобытными масками.