Норберт Элиас - Придворное общество

Люди в европейских обществах с XV (огрубление) века достигают новой для того времени ступени сознания. Ее симптомами в равной мере являются как научный способ получения знания, так и картезианская, а равно то и дело повторяющаяся номиналистическая, исходная позиция. Так получается, что, рефлектируя о своей собственной рефлексии, осознавая свое собственное осознавание, пытаясь понять мыслью усилия своего собственного мышления, эти люди снова и снова попадают в неловкое положение. Научное применение мыслительной способности приносит непрерывный прирост знания, претендующего на то, чтобы быть знанием о чем-то действительно существующем. Однако, размышляя о своей собственной научной работе, люди не могут надежно удостовериться в том, что этому знанию, выработанному сочетанием систематического размышления и систематического наблюдения, соответствует нечто действительно существующее, нечто «реальное». В соответствии с ощущением разрыва и пропасти между познающим «субъектом» и познаваемыми «объектами» само представление о реальности кажется подозрительным и наивным. Не может ли оказаться все знание, которое дает нам наука, в конечном счете, лишь изобретением человеческого мышления или лишь представлением, видоизмененным органами чувств человека? Не изменяют ли мышление или чувственность все события, происходящие «вне» переживающего человека, настолько, что человеческое Я, существующее, как кажется, «внутри» своей брони, совершенно не может познавать их такими, каковы они в действительности, но лишь в их видоизмененном и замаскированном виде, порождаемом мышлением или чувственностью? На этой ступени самосознания люди уже способны достаточно дистанцироваться от процесса своего собственного мышления. Рефлектируя над процессом своего собственного мышления, они воспринимают объекты как нечто независимое от них самих — в частности, от своих собственных аффектов — и в этом смысле автономное. Однако на этой стадии люди еще не способны достаточно дистанцироваться от самих себя и процесса своего собственного мышления, чтобы в качестве основополагающего элемента включить в имеющийся понятийный образ субъект-объектного отношения также и структуру самого этого дистанцирования. На данном этапе подобные вопросы остаются, в конечном счете, неразрешимыми.

В соответствии с этим на данной ступени сознания вновь и вновь встает проблема отношения «субъективности и объективности», «со знания и бытия», «иллюзии и реальности». Иными словами, то, что переживается как наш «внутренний мир» (примечательно, что используется пространственная категория), наша скованная цивилизационной броней «подлинная самость», противостоит тому, что существует за пределами этой брони, «внешнему миру». Сомнения Декарта в «реальности» всего происходящего вне пределов нашего собственного мышления, переход к «иллюзионистским» типам живописи, акцентирование обращенного наружу фасада в архитектурном стиле церквей и жилых домов — эти и многие родственные им новшества суть проявления одной и той же перемены в структуре общества и образующих его людей. Все это — симптомы того, что люди, благодаря требующейся от них теперь большей сдержанности чувств, переживают сами себя уже не просто в мире и среди людей как творение Божие среди прочих творений, но, во все большей степени, как индивиды. Каждый из них самобытно противостоит, будучи как бы внутри своей брони, всем прочим существам и вещам, в том числе всем другим людям; противостоит тому, что существует вне его собственной брони и отделено этой броней от его «внутреннего мира».

В свое время эта структура самосознания была новой, а теперь она уже давно кажется нам самоочевидной. Ее симптомом является не только уже упомянутая специфическая недостоверность мнений о природе «реальности». Мы отныне встречаем в искусстве и литературе все в новых и новых вариациях сознательную игру с реальностью и иллюзией, быструю смену или переход от одной к другой или смешение их обеих. Главные способные служить для придворных моделями персонажи романа в соответствии с отведенной им автором ролью не просто сдерживают свои чувства и страсти, проявляя при этом весьма значительную меру сознательности и рефлексии. Часто они совершенно сознательно маскируются; тогда нередко кажется, что некоторое время они живут всецело в своей другой роли; они представляются чем-то иным, нежели то, чем они «действительно» являются.

Если задаться вопросом, что считается неоспоримо действительным в обществе персонажей «Астреи», а значит, и в том обществе, для которого она написана, то и здесь, как во многих других случаях, мы встретим своеобразную смесь бытия и долженствования, фактов и социальных норм. Абсолютно бесспорной и неоспоримой основой того, чем «действительно» является человек, в романе оказываются генеалогическая линия, из которой он происходит, и задаваемый происхождением из определенной линии семейной генеалогии социальный ранг. Это в точности соответствует тому, что считалось непоколебимым — и практически никак не рефлектировалось — элементом реальности человека в том обществе, для которого в первую очередь предназначалась «Астрея». Только зная социальное происхождение, а тем самым и социальный ранг человека, вы знаете, кто такой и что такое этот человек в действительности. Сомнения и рефлексия останавливаются на этой точке; далее о ней не раздумывают. Об этом невозможно и ненужно далее раздумывать. Ибо происхождение и социальный ранг — основные устои социального бытия дворянства. «Астрея» — дворянский роман, который для аристократической публики выводит на сцену аристократов, одетых в различные маски. Именно таков был и остается — первый вопрос, интересующий дворян, когда они встречают другого дворянина. «Из какого дома, из какого семейства он — или она — родом?» Получив ответ, можно понять, к какой категории этот человек относится. Роман показывает, что здесь перед нами уже сравнительно мобильное и масштабное дворянское общество. Оно находится в пути перехода в состояние великосветской аристократии. В контакт друг с другом приходят люди, которые не знали друг друга и семейства друг друга с самого детства, как это бывало в более тесных кругах дворянства. В «Астрее» перед нами отражение общества, члены которого часто не знают поначалу, кто в «действительности» встреченный ими человек. Так становятся возможны маскировка и притворство — порой даже при помощи масок различного ранга.

При этом для ступени сознания, которую представляет нам «Астрея», весьма показательно, что люди здесь не только переодеваются, маскируются или делают вид, что являются кем-то, делают что-то, чувствуют что-то, не соответствующее «действительности». Это довольно часто происходит и в литературных произведениях предшествующего периода. Однако в «Астрее» маскировка и притворство людей становятся в то же время предметом рефлексии. Отношение между «действительностью» и «маской» становится проблемой, о которой прямым текстом спорят и раздумывают — часто в весьма пространных беседах. Порой совершенно сознательно играют возможностью замаскироваться. Персонажи размышляют о вопросах, возникающих из-за того, что люди могут маскировать сами себя, свои мысли и чувства. Короче говоря, «Астрея» является примером и симптомом восхождения общества к новому положению. В одном из измерений это выглядит как восхождение к новому положению сознания, отличающемуся специфически новыми структурными свойствами.