Петр Еремеев - Арзамас-городок

— Не многонько ли?

— Древние считали не многонько. Их статуи, что полны благородной красоты, как раз и доказуют нам принципы прекрасного. Позволю себе замечание: ты, Васинька Перов, в своих вольных сочинениях сильно укорачиваешь человеческую фигуру. У тебя даже какое-то пристрастие к коротышам…

Перов, было, надул свои пухлые губы, его карие глаза обидчиво сверкнули, но он вовремя опомнился.

— Я, Александр Васильевич, изображаю не только героев давних, но и простых обывателей…

Ступин намеренно скоро оборвал ученика:

— Ну-ну, любезный! Погляди-ка на ребяток, что сидят рядом. Все они из простых, а уродов я что-то не вижу.

Класс одобрительно зашумел.

Академик поднятием руки водворил тишину. Неторопливо вытер холстинкой мел с рук, вытащил из жилета часы-луковицу — ба-ба-ба, пора кончать урок, дежурный скоро зазвонит на обед.

— Слушайте, светы мои. Скажу вам о заветном, и помните вы завет старика Ступина. Знаю, не каждому нравится, как вы говорите, конопатить рисунок того же Аполлона… Не торопитесь! Аполлон, как и все антики, — это соразмерная, выверенная во всем красота, и она непременно должна быть выражена карандашом на бумаге. Рука ваша должна помнить красоту и являть ее в случае надобности…

— Но прекрасным может быть и просто полезное…

— Так. так! — Александр Васильевич прошелся вдоль оконной стены класса — на улице вовсю пищали воробьи, радуясь яркому вешнему солнцу. — Так-так… — академик с прищуром посмотрел на Перова. — Согласен, в бытовании нашем сие зримо даже чаще, чем мы об этом думаем — Божья красота всюду, всем и каждому открыта, только остренький глазок иметь надо да головку умную… Вы готовитесь стать художниками. И вам должно усвоить вот что: одно прекрасное может довести и до пустоты, как и одно полезное — до грубости. Только мера, разумная мера того и другого — вот чем будет силен настоящий художник. А пока, Васинька, набирайся красоты, научай руку ее творить, а грубость, она придет сама, только не попусти ей. Ага, не то потеряешься как художник. Все, светы мои! Звонок, прошу к столу, искусство подкармливать надо!

В тот первый свой приезд в школу Криденер ненароком обмолвился, что нелады у него с помещиком — барину доходная часть имения кажется недостаточной. Управляющему, дескать, надо изыскивать более выразительные способы приращения… И то, что предвидел барон, оно случилось. Григорий Карлович потерял место управляющего у Языкова — недостаточно выжимал из мужиков. Как-то, будучи в Арзамасе, Криденер заехал к Ступину просить совета по поводу найма квартиры для своей многочисленной семьи.

Александр Васильевич думал недолго: дом купца Попова, что напротив его школы… Да вон, с колоннами. Иван Алексеевич на вечном покое, жена уехала, а родичи ищут кому бы сдать. Хоромина деревянная, теплая, сад при доме большой — деткам будет раздолье.

— И рядом ваша школа для Василия. Пожалуй! — барон пожевал сухими стариковскими губами. — Это… взимайте за учебу Василия, как и с прочих. Одно мою половину беспокоит — атмосфера в школе. Как это в простой народе: земля слухом полная…

Академик махнул рукой.

— Полноте, господин барон! Где, в каких это краях сыщите вы тихих, квелых школяров. Мы с вами тож когда-то были куда порезвей. А светы мои — нет в них скверны развращения. Больше нелепицу, пустое　городские обыватели разносят. А касательно дома — неча раздумывать, снимайте! И дайте слово бывать у меня запросто. Ей-ей осчастливите.

Так между стариками завязалась нехитрая дружба. Художник, нередко снедаемый одиночеством, зачастил в городской дом Криденеров. Григорий Карлович охотно музицировал на скрипке в присутствии гостя, а Акулина Ивановна ублажала соседа рыбными пирогами, до которых арзамасец был с детства большой охотник.

Василий успевал в учении. Кроме того болезненного подчас самолюбия, жило в мальчике с дворянской кровью и другое хорошее: устремленность, осознанное уже желание вполне овладеть тем, что он избрал себе главным для всей будущей жизни. Это гордое, честолюбивое устремление своего ученика Ступин поощрял, полагая, что всякая налетная шелуха, липнущая к юности, после отлетит, останется же волевой человек и настоящий художник. В случае с Перовым так и вышло. В 1849 году Криденер нанят управляющим имением помещика Михайлова, что в деревне Пиявочное Озеро, или попросту Пияшное, как говорили тогда. Это тоже в Арзамасском же уезде, в лесной и озерной его части. Барон доволен: окрест деревни простирались прекрасные охотничьи угодья. Перед отъездом из города Криденеры пригласили на обед. Длился он, как и водилось в провинции, долго, переговорили за столом обо всем. Барон все больше горячился по поводу революции во Франции, Германии и Австрии, а Акулина Ивановна опять озаботилась положением любимого Васиньки — как-то он теперь без ее догляда?..

Александр Васильевич, наконец, решительно отодвинул от себя чайную чашку, вытер фуляром лысеющий лоб и принялся успокаивать хозяйку:

— Полноте! Не извольте беспокоиться, матушка! У вашего сына отличные нравственные задатки. Вот у вас намерение взять Васю в деревню. Ну что станет там делать? Читать Марлинского да гонять зайцев. Поймите, еще раз свидетельствую: у юноши несомненный талант. Это я верно говорю. Грех, грех губить дар Божий…

Криденеры уехали, и большой дом с белыми колоннами опустел, опять сиротливо затих. Василий перешел к академику на пансион, стал жить вместе с учениками. В эти годы в мезонине школы было просторно…

Он был нетерпелив, тянулся к краскам, но Ступин неизменно умерял юные порывы.

— Краски, Васинька, никуда от тебя не денутся. Как овладеешь вполне рисунком, они сами явятся доброй наградой. Не торопи себя к празднику! Посиди-ка еще возле гипсов. Ба-ба-ба… Глянь ты на свой лист, щека-та Александра Великого тово-с, не от зубной ли боли отвисла… Возьми стирочку, удали, удали лишнее…

Василий взглянул на бюст, на свой рисунок — а и верно… И принялся наминать кусочек хлеба. Как всегда, прав он, учитель!

— Вот так! — академик полюбовался законченным рисунком и вдруг подобрел. — С той недели, пожалуй, приступай к живой натуре. Помни, до сих пор ты уяснял, как я сказывал, красоту линии, а на живой натуре тем же карандашом, сангиной, краской ли подавай мне и анатомию, и световое пятно!

Шли дни, месяцы. Однажды Василий не вытерпел. Выбрал грунтованный картон и, крадучись от всех, начал копировать в галерее «Старика» Брюллова, работа подходила к концу, когда академик застал Василия у мольберта, юноша успел незаметно положить кисть, сделал вид, что рассматривает чужую работу.

— Это кто у меня тут копирует? — спросил Александр Васильевич и, довольный, хмыкнул. Медленно отошел от картона, упер руки в бока и опять хмыкнул. — А недурственно, весьма похвально. Глаз у автора зрячий, право!