Петр Еремеев - Арзамас-городок

Польщенный похвалой, Василий сознался в самочинном начинании.

— Я пробовал…

Ступин не поверил:

— Ужели…

Он ухватился за отвороты своего коричневого сюртука и едва не забегал по галерее. Всегда ласковым словом охотивший своих воспитанников к работе, не сдержался и сейчас. Нагнул седую голову к картону.

— Хорошо, миленький, цвет чувствуешь. Только вот тут добавь-ка светлой мумьицы, положи тени… Ну, что же пришла весна, соки вон в саду тронулись в яблонях — не удержать! Теперь пиши красками, пора! Стой — постой! Все ж не умолчу: возвращаю твой ум к верности рисовки. Рисунок, повторяю, у тебя еще не на академической высоте. Теперь вот попробовал красок, явится охота писать. А если доведется работать многофигурье картины, там ведь поначалу рисунком умствовать надо. Так что, точи, точи еще карандашом, не забывайся.

Закончив копию, Василий впервые пережил счастье трудной творческой работы.

Работа в галерее, а копировал юный художник не раз и не два, давала немало. По крайней мере Василий учился видеть картину, а картины у Ступина были отличнейших западных и отечественных мастеров. Действительно, разнообразие композиционных приемов, живописной техники, колорита, постепенное вхождение в художническое мышление предшественников — все это хорошо обогащало Перова, сладкий дурман подстегивал его рвение, по-особенному мучил, но и льстиво обещал… Конечно же, были и неудачи, трудно, очень трудно поначалу давался натурный портрет — негодовал в такие часы сидения за мольбертом Василий на свою ужасную беспомощность, на свою «деревянную» руку. Он худел, искал уединения, обегал товарищей по школе. Их было немного, шесть человек, жили они, к сожалению, одним мнением… Перов очень жалел, что отошел от академика — кончил учебу и уехал в Нижний Николай Рачков. С тем чем хочешь делись, а потом молодой человек был и заступником. Теперь вот на него, Василия, Гусев с наскоками. Встал не так, не так взглянул, «барона» из себя не корчи… А на днях этот Гусев, как грязью облил, намекнул на обстоятельства рождения. И чего они лезут со всем этим!

Мало-помалу назревал конфликт, и он скоро разразился.

Как-то за обедом Василий плохо ел — работа не ладилась. Опять, по слову Александра Васильевича, «сгрубил» натуру. Нет, не в прямом смысле, в этом словечке учителя таилось много побочных определений…

— Господину барону не по нутру мужицкая каша… Тогда, может быть, в город, в ресторацию Монахова. Там осетринка, расстегаи, пироги с вязигою… Ах, да у барона в кармане вошь на аркане да блоха на цепи…

В глазах у Перова потемнело от ярости: сколько же можно этому Гусеву… Далее, не помня себя, Василий схватил чашку с кашей и запустил ею в давнего обидчика. Тот взвыл, все повскакали с мест, кто-то кинулся в дверь, побежал к Ступину.

Он был так сильно взволнован случившимся, так внезапно ослаб, что еле-еле дошел до кабинета учителя. Василий встал у порога — далее ноги не несли.

И академик что-то ходил с утра раздраженным: старость частенько ворчлива по поводу и без повода… Александр Васильевич грузно осел в кресло, лицо его в ободье седых волос занялось краснотой.

— Ну-с, что будет вашим оправданием? Дерзок не по летам!

Внезапно Василий успокоился. Он вдруг решил, что уйдет из школы и уйдет навсегда.

— Господин Ступин…

Академик тяжело поднялся из-за стола.

— Такая запальчивость! Как это возможно, Василий? Экая у тебя поноровка: чуть что и гордыня наружу. Нет уж, изволь выслушать. Родители мне доверяют детей под отеческий надзор. А случись что у Гусева с глазами — кому кормить калеку?!

— Господин Ступин… Я уже не раз подвергался тут всяким открытым оскорблениям. Я испробовал достойные меры самозащиты: молчал, отвечал примирительно… Долго я себя сдерживал, но ведь есть и границы. Они — завистники, они сговорчиво мучают меня мелкими насмешками, походя бросают грязные намеки на мое рождение, на родителей. Присмотритесь, они не оправдывают ваших добрых ожиданий, их поведение… А Гусев несносен! Я виноват, конечно, поступил дурно, я себя уж не помнил…

Александр Васильевич едва ли не впервые слышал открытый укор в слабом надзоре за своими учениками и потому не снес этого укора.

— Господин Перов! Хоша вы и благородной крови… У меня перед искусством все одинаковы. Сейчас же извинитесь перед Гусевым за свою выходку. И стыдитесь хулить сотоварищей за их спиной — это искони осуждается строго. Это недостойно вас!

Василий ухватился за ручку двери, его душила обида.

— Господин Ступин, вы не хотите понять. Знаю, не мне тут с упреками… Я благодарен вам, вам приношу мои извинения, но Гусеву кланяться не стану. Никогда! Я ухожу из вашей школы…

Художник подошел к Василию.

— Постой, как же так… Прискорбно же, Васинька. Я возлагал на тебя столько надежд, родители не менее того… Куда ж ты… У меня же школа, академические начала… При твоих-то способностях. Да посиди ты усидчиво еще год-два и не минут тебя медали академии, а там и прямая дорога в ту же академию на дальнейшее совершенствование таланта. Не отринь судьбу художника, решай! Я ж не своей корысти ради…

Перов медленно кивнул, медленно, уже в какой-то тихой своей задумчивости, вышел. Он никого не встретил ни в передней, ни в жилой комнате мезонина школы. Быстро собрал свои немногие вещи в чемодан, уложил в папки рисунки, картоны, спустился вниз и сошел со двора, чтобы уже никогда более не возвращаться в школу. И он никогда не узнал, как жалел старый академик о потере своего последнего лучшего ученика.

От Балахонихи до Пиявочного Озера дошел пешком.

Тянулось начало осени, стояла еще теплынь, и так славно шагалось мимо притихших полей и пожелтевших перелесков.

В деревянном флигеле помещичьего дома в крохотном кабинете управляющего Григорий Карлович в энергичных выражениях высказал недовольство поступком сына. Захлопнул толстый гроссбух и больно укорил сына:

— В нижегородской гимназии у тебя афронт с учителем вышел, в Арзамасе в уездном училище себя возвышал над другими. И вот у господина Ступина… Зер шлехт! Надо это… уметь ладить с людьми, это тоже есть искусство и ошень нужное искусство.

— Так несправедливость была, фатер!

— Эх, мейн херц, мейн либе мадер… — вздохнул старый барон, перебирая на письменном столе свои бумаги. — Тебе — семнадцатый… Жизнь столько еще и таких несправедливостей окажет, что сей случай после при воспоминаний только, как это…, потешит!

Вернуться в Арзамас Перов наотрез отказался.

Акулина Ивановна радовалась перед мужем:

— Все, кончилась у Васиньки рисовальная блажь. Ишь, в мазуны захотел. Ученики Ступина на примете у города. Да они бы и Васю совратили!