Петр Еремеев - Арзамас-городок

Неожиданно для себя вдруг с жаром принялся уверять: подлинно главным-то в жизни оказывается школа Ступина. Теперь вот сам преподает он в Московском училище живописи и ваяния, его прочат в профессора… Все верно: в Арзамасе само собой утверждались наивные стремления к природе, к естеству бытия, к бесхитростному самовыражению ступинских учеников. И все это запало, запало и в тебя, Васинька! Потому теперь и собираются у твоих полотен толпы, потому и стали называть Перова отцом русского жанра.

Опять сильно тряхнуло тележку, Перов почувствовал боль в боку и осекся в мыслях: гляди, куда тебя понесло — не заносись! Если ты отец жанра, тогда кто же такой Венецианов, Федотов, что так выразительно показали народные низы. Слушай, а не иллюстратор ли ты Некрасова? Вот-вот, раздаются и такие голоса…

Только вечером, после деловых часов в Мещанской управе, художник пошел посидеть на козырек Верхней набережной — там, близ Духовской церкви ученики Ступина, бывало, любили сиживать летними вечерами, глядеть на приглушенные краски речного понизовья, на тонущую в синеве белизну Выездновской церкви, на светлый еще рукав Теши и темнеющий взъем Высокой горы за северной чертой города. Так возвышенно говорили здесь об искусстве! А иной раз, вечером же, возвращались с Иваном Свешниковым с охоты. За Высокой горой в низкой заболоченной пойме, в густой травяной тиши водилось великое множество уток. На другой день у ступинцев появлялось приятное разнообразие за обедом…

Вот и тут, на краю узенького переулка, продолжал Василий Григорьевич все тот же разговор с самим собой, столь охотно тянул он его из Нижнего. Странно, столько прожил, но редко думал, да и не осмеливался, пожалуй… Конечно, главным — училище в Москве. Но исток-то ремесла твоего, Васинька, в этих вот краях: Саблуково, Арзамас, незабывное Пиявочное Озеро…

Какая досада, так хотелось увидеться с Иваном Матвеевичем, но Свешников, оказывается, уехал брать подряд на роспись церкви в соседний уезд. Посидеть бы вот на этом месте вдвоем, как встарь, и забыться, почувствовать себя тем давним мальчишкой…

Перова подняла с низенькой лавочки остро пахнувшая свежесть близкой реки — Теша под горой еще чуть поблескивала на открытых местах тусклым, гаснущим уже серебром. Следовало возвращаться в гостиницу, попросить в номер горячего чая да выспаться: завтра предстоит долгая тряская дорога в Нижний, дела он свои в городе управил.

Арзамас засыпал рано, но еще кой-где слабо светился бледными пятнышками окон.

Василий Григорьевич не спешил. Чуть подсиненная легкость небес припадала к земле, теплый свет дрожащего воздуха, таинство теплой сумеречи завораживали и как-то желанно расслабляли. Художник давно в маленьких городках пленялся той особой их вечерней и ночной таинственностью, которую и объяснить-то трудно, но которую чувствуешь как нечто особо наполненное, волнующее для отзывчивой трепетной души.

…Так мягко растворялся узорчатый верх старинной Крестовоздвиженской церкви в бархатной синеве высокого неба, рядом еще освященная закатом блеснула северная боковина городского училища, в котором он когда-то так легко учился. Налево кротко, тепло помигивала горящая лампадка на угловой часовенке площади, а справа пугающе нависла темная громада Воскресенского собора — днем он кажется таким легким, юным, как и все, что являет из себя прекрасный облик греческих храмов… Перов вскинул голову и понял, что разом остановило его — легкий розоватый свет высоких-высоких облаков все еще искристо трепетал на золотом кресте главного купола.

Соборная площадь, окруженная церквами, показалась бесконечной, почти чувствовалось, как была налита она загустевшей тишиной с дразнящими запахами дневного базара. И, наискось пересекая ее, художник все еще продолжал в себе недавний разговор, начатый там, в Духовском переулке. Наконец-то сейчас он сказал себе, что именно Арзамас давно-давно стал для него родным и навсегда близким городом. Он, оказывается, в плену у этого тихого провинциального городка, в плену у всей русской провинции! Его полотна с показом жизни простых людей как раз это и доказуют! Тут — первая школа, тут началось робкое, святое вхождение в таинство волшебного мира рисунка и живописи. И земной поклон старику Ступину, которому немало обязан он своими успехами на трудной художнической стезе!

Из-за близкой Теши по рукаву пустой темной улицы несло таким сладковатым дурманом спеющих яблок.

Мягко светился тусклый фонарь под яркой вывеской гостиницы…

Летом 1872 года Перов путешествовал по Волге и Уралу с тем, чтобы написать эскизы для задуманного триптиха о Пугачеве — Россия вспоминала события столетней давности — события третьей крестьянской войны еще помнились простым народом. Возможно, почти наверняка, пугачевскую тему подсказал художкнику Владимир Иванович Даль, с которого Василий Григорьевич писал в этом году столь выразительный портрет. Возможно, во время сеансов автор “Толкового словаря” русского языка вспоминал, как в далеком 1833 году он сопровождал Пушкина в то же Приуралье для сбора материалов о Пугачеве и посоветовал художнику “взять” интересную тему.

Из Нижнего Новгорода Перов и приехал в Арзамас. На этот раз он съездил в памятное Саблуково и Пиявочное озеро.

На Троицкой площади, близ прежнего дома Ступина, Василий Григорьевич спросил у первого встречного местожительство Ивана Свешникова.

Чистенький старичок в потертом сюртучке старого покроя расцвел голубенькими глазками. Вначале отозвался на вопрос:

— Да-с, господин Ступин не порадовался бы вывеске полицейского управления на своем доме… Зять Александра Васильевича, академик Алексеев, дом-от наследовал. Крепко он засел в Петербурге, вот и продал дом городу. Я, конешно, касательства не имею, но и так сказать: полиция наша много лет без своего пристанища обитала. [60]

— Как же, однако, сыскать мне Свешникова?

— А он, Иван Матвеевич-то, недавно, стал быть, мимо прошли. Предположение имею, что к столяру торопились. Рамы, знаете, для картин… Перехватить его можно вон там, на углу Попова переулка…

— Спасибо!

Свешникова нельзя было не узнать и теперь, через двадцать лет — очень уж размашисто ходил, а потом и буйны волосы на голове не поредели. Одет он был в белую русскую рубашку с широким ремнем.

После Иван Матвеевич рассказывал об этой встрече с “великим” Перовым:

— Где же сразу-то узнать, да и не чаял. Вижу, человек с худощавым темным лицом. Волосом черен, нос с горбинкой, густые усы, борода с проседью. Я его, Василия Григорича, только по темно-карим глазам и признал, по прищуру смешливому. Все мы у Ступина, рисуя гипсы, щурились, когда карандашом визировали… У него, у Василия, все как-то озорная смешинка — запомнилась!