Петр Еремеев - Арзамас-городок

— А кто у меня дедушка? — поднимая на родительницу пытливые глаза, спросил мальчик.

— По старым памятям — хороший человек! — успокоила сынишку Глафира Сергеевна.

Однажды летом, томимый желанием — желание это уже покоя не давало, увязался за чьей-то груженой телегой, перешел деревянный мост через Тешу. За большим белым храмом и высокой шатровой колокольней старых времен, свернул направо, на Попов остров, а там — рукой подать до Пушкарской слободы.

«Так вот откуда мой дедушка Федор Иванович,» — тихо порадовался Николинька и, поглядывая на зеленые луговые дали, на синюю горбушку Высокой горы, теплой летней дорогой заторопился к домам.

Слобода встретила темными настороженными окнами, ленивой зевотой сморенных жарой подзаборных собак и тишиной. Первыми заметили чужака любопытные ребята, что сидели и лежали на травке в тени старой раскидистой ветлы. Николинька назвал себя, объявил, что пришел он на Щегольковские стогны. Его поняли, приняли — свой, кто-то напоил квасом, кто-то вдруг похвастал: слобожане когда-то «пушкарили», кому-то вспомнилось, что у тятьки и сейчас есть пушка.

Мальчишкам тут же захотелось показать ее чистенькому городскому мальчику. Гостя привели на недальний двор — маленькая сигнальная пушечка на неуклюжем деревянном лафете хранила приятный холодок металла и завораживала зримой красотой своих четких линий и объемов.

Сынишка хозяина торжествовал.

— Вот! Тятька палит из нее перед Пасхой!

Она, эта пушечка, очень уж взволновала мальчика. Вспомнилось Николиньке стихотворение «Бородино», что читала родительница, вспомнился рассказ отца про царя Иоанна Грозного, что в далеком 1552 году повелел выстроить деревянную арзамасскую крепость, про бородатых пушкарей и стрельцов, что несли тут строгую сторожевую службу. А среди них и Щегольковы…

— Некогда в Пушкарке нашей и пушки лили, а ныне пали до гипсов на потолки и колонны, — грустно усмехнулся отец.

И третье запомнилось Николиньке — от Скоблиных прежде наслышан, и попросил он своих новых дружков:

— Сведите-ка вы меня «к стрельцам».

Кто-то из ребяток присвистнул.

— Так, это туда, к Утешной роще!

Шумная ватажка привела мальчика к Московской дороге. Близ нее на широкой поляне стоял каменный столб с иконами в нише.

Ребятишки знали зачем поставлен памятный столб, перебивая друг друга, стали рассказывать давно живущее в Выездной слободе достоверное предание. Тут царь Петр I повелел казнить непокорных стрельцов, что против него восстали, как он на царство всходил…

Стоял Николинька у братской могилы и уж невольно думалось: там, на Ивановских буграх, что напротив Тихвинского кладбища, лежат казненные разинцы, тут вот стрельцы…

Такими лютыми страхами Арзамас обложен со всех сторон. Немало, оказывается, страшного и в отчей истории. Ужели нельзя людям, царствам иначе?!

…Медленно, но соединялось воедино оно, прошлое дразнилось, звало к себе еще непознанным, неведомым. В мальчика входила история, но он еще не знал этого.

Рано пристрастился к чтению. Это пристрастие Николинька вынес из дома Скоблиных-родичей. Еще в прошлом, в XVIII веке, Василий Федорович Скоблин скопил большой сундук разных книг, потом к тому сундуку добавлялось и добавлялось… Мало того, Скоблины долгие-долгие годы вели записи погоды, а также все памятное о своей фамилии. Первой книгой, взятой у родни, кажется, был печатный труд строителя Арзамасской Высокогорской мужской пустыни Мелетия о его путешествии в Святую землю. Сколько неожиданного, захватывающего предложили страницы старого монаха впечатлительной душе мальчика, сколь много добавила эта книга к его созерцательности, становлению его будущей религиозности…

В двенадцать лет Николинька попросил у родителя большую тетрадь.

— Для чего искательство дорогой бумаги? — поднял от конторской книги усталые глаза отец…

— Для записи достопамятных событий, папенька.

Михаил Федорович, неторопливо снимая свечной нагар, покосился.

— Каков штиль речи, однако… Читаешь ты много, гляди. Нет, конешно… Надлежит выстраивать душу древлеотеческой мудростью, знать старые словесные украсы — похвально сие… Однако, не наше это дело в книгочеях-то состоять. У нас своих, купецких забот-хлопот за глаза　хватит… Ладно, ладно, не криви губ коромыслом, будет тебе бумага — марай!

Обретенной тетради скоро нашлось применение. Мальчик, помня о Скоблимых, стал записывать на большие линованные листы не только «стояние души», разное семейное, но и новости «из жизни града сего».

…Купеческие дети рано познавали тот разноликий и разноценный мир товаров, который круглый год ввозился во двор и размешался затем то в вечной прохладе сводчатых подвалов, то в крепких рубленых амбарах, то в лавках или в малых базарных растворах. А сколько прикладывали волнующего к этим привозным товарам рассказы ямщиков, что являлись на отцовский двор из самых разных российских далей.

Как хотелось куда-то поехать, полежать на возу рядом с возчиком и завороженно смотреть, открывать волнующую новь за каждым прихотливым поворотом бесконечной дороги…

Упросил, и согласился папенька взять в Москву. Незабывна была эта поездка в первопрестольную столицу. Впечатлений после скопилось столько, что поистине ни в сказке сказать, ни пером описать.

В Москве, у Мясницких ворот, они сфотографировались в заведении известного Настюкова. Глафира Сергеевна после, глядя на снимок, радовалась. Стоит он, Николинька, рядом с родителем в легком сюртучке, в модных широких панталончиках поверх козловых сапожек… Белая манишечка, уголки воротничка — опять же по моде загнуты, белый галстух подпирает остренький детский подбородок… Правый локоток сыночка покоится на декоративной тумбе, а левой ручкой Николинька барственно держит тонкую тросточку. Красив? В жизни он куда лучше. Носик-то прямой, с легкой горбинкой, лицо мальчишечки оживлено большими, очень большими красивыми глазами. Это ее глаза… Вот только смотрят они на мир как-то не по-детски серьезно…

Глафира Сергеевна поставила небольшую фотографию близких возле круглого зеркала в тяжелой резной раме и частенько горделиво поглядывала на своих мужичков, как она их заглазно называла. Михаил-то Федорович, муженек-то любезный, сидит как крепко, каким сильным глядится. Черный сюртук с бархатным воротником, тоже белая манишка и галстух. Густая подстриженная борода, скобка черных усов — пожалуй, чрезмерно серьезен, чем-то озабочен. Да уж, подлинно, что мал, что стар — ваши степенства…

И Глафира Сергеевна улыбалась своей неожиданной шутке.

Одним разом родитель объявил его взрослым.

Зашел в комнату сына запросто, в распахнутой поддевке, загорелый, пропахший полынью и пылью дальних степей, заговорил, как всегда, напорно, громко. Обвел глазами заваленный книгами стол, тускло блестевшую медную чернильницу, очиненные гусиные перья возле стопы бумаги.