Петр Еремеев - Арзамас-городок

После обедни шли широкой Соборной площадью. Щурясь от яркого вешнего света. Федор Иванович в хорошей запальчивости говорил громко:

— Летописание — похвально! Но тут, провижу, обнимать умом надо многая. Что мне советовать… коли награжден талантом, коли силушка по жилушкам забродила — берись! Но поспешай медленно, медленно, дабы после не насмешить… Вот тебе мое повешение: в соборе хранится рукопись покойного протоиерея Стефана Дубровского — приглядись ты к ней. А о соборе нашем заказываю особь главу. На полезное благочестие читателей!

Владимирский попридержал полу широкой шубы — резкий ветер ее задирал, и вспомнил:

— А ты выездновца Николая Шипова книжку читал ли?

— Мы с Шиповыми родством повязаны — купил я его сочинение, очень любопытные страницы. Так благословляете на труд, отец Федор?

Широколицый, бородатый, длинноволосый протоиерей молодо улыбнулся.

— Ты уже заражен, заболел историей… — И закончил разговор твердо, почти сурово: — Дерзай, и исполать тебе!

К концу дня потеплело, капало с крыш. Николай света в своей комнате не зажигал, сумерничал. Он любил эти вечерние часы, полные мягкой умиротворенной тишины и покоя. Стоял у припотелых стекол окна, вдруг ясно вспомнилось прочитанное:

«Вещи и дела, аще ненаписанные бывают, тьмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написанные же яко одушевленные».

Учительно сказано!

Отсюда, сверху, была хорошо видна неровная клетка ограды, снег в ней уже осел и почернел, в круглой синеватой лужице близ оголенной яблони одиноко посверкивала тепловатая звездочка. Где-то рядом на лавочке, знать, негромко запели две женщины, Николай заторопился открыть форточку.

Пели молодые сдержанно, как бы пробовали голоса в сырой теплыни вечера, но была в словах своя раздумчивая грусть.

«Это ж кирилловских песня!» — вспомнил Николай, схватил со стола карандаш и лист бумаги — он давно хотел записать ее.

Да, лугами, Арзамасом идут ежегодно с котомками за плечами кирилловские скорняки, провожают их в отход жены и дочери, поют вот эту невеселую песню. И только там, возле моста через Тешу, у трактира Николая Судьина, у Московской заставы прощаются…

Хороша песня! Как в ней трепетное женское нутро-то раскрывается… Николай записал, закрыл форточку, подошел к письменному столу и, не садясь на стул, громко, клятвенно, твердо произнес:

— Ну, как в старину говорили: изволися и мне сказать свое слово. Скажи его, Щегольков!

Долгонько он проходил в женихах, женился только в октябре 1884 года. Невеста Вера Мищенко была дальней, уроженкой Киева. В восемь лет осталась без отца, на воспитание ее взял дядя Бочарников, что жил в городе Зарайске под Москвой. Случилось там быть Николаю по делам, случайно увидел он свою суженую и горячо объяснился.

Повеселел дом Щегольковых, объютили его заботливые женские руки. Позже арзамасцы вспомнят:

Вера Михайловна — красивая стройная женщина с тонкими чертами лица. Жизнерадостная, постоянно веселая, какая-то милая, она всегда была душой любой женской компании.

Ласковая, умная, прямая в разговоре. Любила одеваться, и все очень шло к ней. Щегольковы жили хорошо. Николай Веру баловал. Глянешь в окно — едут в экипаже — Вера Михайловна, как царица!

Занималась рукоделием: вязала, вышивала и шила сама. Но и зачитывалась книгами. На ее столике часто можно было видеть и романы Толстого.

Через два года родился первенец — сын Сергей, жизнь вошла в колею, и Николаю Михайловичу хорошо работалось.

Но вот и сбои в этой бесконечной собирательской работе. Как говорил после историк, дом стали посещать скорби и лишения.

Долго обходили родителя беды, однако явились — не спросились… Это ведь при крупных запасных капиталах легко вести производство или торговать — защищен на худой случай. А ежели ты взял кредиты раз и другой, да не «обернулся», не вернул в договорной срок заемные деньги… В тех 70–90 годах в отечественную промышленность, в торговлю России все больше врывался пронырливый иностранный капитал, все чаще стали рисковать в купле-продаже свои доморощенные «миллионщики», и счастье купцов «средней руки» то и дело оказывалось зыбким, переменчивым. Неуправляемая стихия «свободного» рынка, непредсказуемость конъюнктуры лихорадили, разоряли мелких заводчиков и торгашей. Именно об этом после убедительно и расскажет Николай Михайлович на страницах своей книги в главе «Арзамас во дни упадка».

Вдруг резко упала цена на готовый мех на Нижегородской ярмарке. Кой-как отец сбыл товар, вывернулся, рассчитался с долгом, но купить-то сырье оказалось не на что. Залез в долг, а на другой год еще ниже упали цены на мех, и уже не мог Михаил Федорович отдать заемные деньги, стал несостоятельным.

Вспомнил сын поговорку кого-то из стариков, пытался утешить родителя давней мудростью: слава не стоит, богатство мимо течет… И робко подавал надежду на предбудущее: умная голова и десять стад пасти может, сыщешь себе новое занятие…

Что слова… Разом осунувшийся, постаревший Михаил Федорович досадливо махнул рукой, коротко одернул:

— Не трави душу!

В книге этнографа А. П. Мельникова «Столетие Нижегородской ярмарки» приведен рассказ о падении меховщика Щеголькова. Рассказ этот кончается таким рассуждением:

«Разорился, а все из-за честности своей да самолюбия. Другое дело, если бы покривить душой… да униженно поплакаться тому, другому (кредиторам), может статься, и помилосердствовали бы, гривен по семь бы (с заемного рубля — П. Е.) и скостили, да зато после того на ярмарку и не являйся, доверия не будет, да и сам сгоришь со стыда… Разорился совсем, все имущество пошло с молотка: и завод, и большой каменный дом…»

Давно ведомо, что одна беда другую за собой ведет.

В январе 1894 года умерла дочь Михаила Федоровича Варвара, ей едва исполнился тридцать один год. 9 сентября того же года судейские чиновники описали имущество. На деньги, что дали двоюродные братья Андрей и Дмитрий Сурины, купил задешево Михаил Федорович запущенный деревянный дом Фирфаровых на Глухой, прежде, а затем Цыбышевской улице.

Тихо переехали, и начать бы жизнь заново, да не выдержал двух павших на него бед Щегольков и 18 июня 1895 года покинул сей многогрешный мир.

Работа — она лучшим лекарем от всяких душевных потрясений и неурядиц.

Опять же народная мудрость гласит: ты взялся за дело, а дело возьмется за тебя. И снова Николай Михайлович за книгами, опять в церквах и монастырях, опять засиживается с разными старожилами. Досужие кумушки, а им до всех есть дело, глядя на торопящегося всегда Щеголькова, качали вслед головами, посмеивались: