Петр Еремеев - Арзамас-городок

Вино и разносолы за столом охотили к разговору, к признаниям:

— Я, Ваня, всякого лиха хватил за годы учебы. И проголоди, и унижений. Первую жену потерял, двух детей — две непоправимые беды одна за другой. Что пережил! Только работа и спасла. Усадил себя к мольберту, да и написал «Птицелова».

— Читал во «Всемирной иллюстрации». Академика тебе присвоили — радовался за тебя!

— Передвижники показали на своей первой выставке. А теперь, Ваня, думаю поработать над портретами. Смерть всех уносит, а кругом столько светлых личностей: Тургенев, Достоевский… И Саврасова надо успеть оставить на память России. Я, Ваня, кажется, научился писать руки — так все твердят. Руки в портрете, сам знаешь, о многом говорят… Кой-кто льстит напропалую: Перов поет гимн русским рукам!

… На другой день после осмотра мастерской Свешникова — у него работало несколько живописцев и сын Николай — художники пошли на кладбище.

Недалеко от красивой Всехсвятской церкви, на восток от алтаря, саженях в семи увидели невысокую пирамиду из светлого тесаного камня с железным крестом наверху. Могилу окружала простенькая железная ограда.

Перов нагнулся, прочел надпись на почерневшей медной пластине в нижней части памятника.

Тридцатого июля отошел. Шестьдесят первый год — я только училище окончил, — задумчиво вспомнил Василий Григорьевич.　Еще при жизни Александр Васильевич о надписи позаботился… Жена Екатерина Михайловна, дочь Клавдинька — жена-то Алексеева, все туг, в склепе…

Тихое осеннее увядание уже коснулось кладбища, кой-где березы спустили вниз свои легкие желтые ожерелья. Тонко, весело попискивала поблизости невидимая пичуга, словно обрадовалась приходу художников к месту упокоения своего учителя.

Василий Григорьевич был непритворно грустен, только сейчас Свешников заметил, что у Перова темнота лица вовсе не от загара, а от какой-то землистой серости. Иван Матвеевич не знал, что старого приятеля уже начала сушить привязчивая чахотка. Пока об этом не знал и сам Перов.

Перов не дожил до своего пятидесятилетия два года.

Врачи советовали ему съездить на кумыс в Самару, но запоздали со своими советами. Павел Михайлович Третьяков перевез Василия Григорьевича на свою дачу в Подмосковье, оттуда перевезли Перова в имение князя Голицина в Кузьминки, где 29 мая 1882 года художник и умер.

Хоронили его в Москве на кладбище Данилова монастыря. Там нашли свой вечный покой многие деятели русской культуры: Гоголь, Хомяков, Языков, Николай Рубинштейн и другие.

Ученики несли гроб на руках. — На похороны пришло очень много народа.

Надгробное слово говорил Архип Иванович Куинджи от имени своих друзей-передвижников.

Толпа у могилы расступилась — явился прямо с поезда запоздавший Дмитрий Васильевич Григорович — писатель, секретарь Общества поощрения художеств. Высокий красивый старик, смущенный тем, что запоздал, на ходу сбросил плащ, одной полой тот упал в могилу…

В прощальной речи Григорович выразил мысли тех, кто пришел проститься с великим мастером:

— Перов первый из художников познакомил нас с передовым направлением в живописи, кроме того, Перов — живописец-поэт. Поэзия его — это задушевность, он поэт чувства, поэт душевных движений…

Через год, в 1883 году, в «Вестнике изящных искусств» о Василии Григорьевиче Перове сказаны были самые верные слова: «Перов — это Гоголь и Островский, Достоевский и Тургенев русской живописи, соединенные вместе… Он всегда останется не только родоначальником настоящей бытовой живописи у нас, но и великим художником-поэтом задушевных движений вообще. В этом его главное значение в истории русского искусства, и едва ли кто сможет оспаривать у него пальму первенства в том…»

«Добро, если оно сделано, так добром и останется».

Н. М. Щегольков.

10 апреля старого стиля 1852 года Глафира Сергеевна Скоблина, опустив глаза долу, подарила своему жениху — купеческому сыну Михаилу Федоровичу Щеголькову, довольно большую записную книжку, обложенную плотной серебряной бумагой и вшитую в сафьяновые корки. Верх оных оказался расшитым цветным бисером «с изображением родных эмблем».

Михаил Федорович с любовью хранил этот подарок и вписывал в него важнейшие события из жизни своей семьи. Позднее, в свой черед, это делал его сын, внук и правнук.

Листаем пожелтевшие, но еще и сейчас крепкие страницы… 11 мая 1852 года Михаил и Глафира сочетались законным браком. Вскоре начались радостные записи о прибавлении семейства. Но тут же и скорбные. И, если уж итожить, то по 1865 год родители потеряли пять сыновей, из них трое нарекались именем Сергей… Знать, в греховное искушение впадали самонадеянные супруги Щегольковы и, как видим, жестоко наказывались… Росли, остались жить только Николинька да еще Варюша, что порадовала своим появлением на свет в 1873 году.

Николинька, а он родился 18 апреля 1856, года, рос слабеньким. Мать души в нем не чаяла, убивалась, глядючи на чадо милое: два с половиной годика, а все-то еще не ходит… Однажды, уповая на Бога, Глафира Сергеевна повезла сыночка в Ильинскую церковь и приложила его к знаменитости Арзамаса — чудотворному, животворящему Кресту… Вернулись из храма, сели пить чай, а Николинька запросился на пол. Опустили на ковер, как-то забылись за разговором старшие — глядь, а малыш-то — не чудо ли чудное, цепляясь за те же стулья — пошел!

Случай этот, после не раз рассказанный матерью, не только запомнился, но особо запал в ребячье сознание, со временем наполнился особым содержанием и многое определил в становлении личности Николая Щеголькова.

Известная русская писательница, исповедница демократических устремлений своего времени Мария Семеновна Жукова, а выросла она в Арзамасе, в своей повести «Инок» писала:

«Главное население Арзамаса составляло купечество деятельное, оборотливое, трудолюбивое… Главною чертою, отличавшею его, была набожность, которой церкви были обязаны своим богатством, а город многими благотворительными учреждениями».

Эти слова, относящиеся к концу 30-х годов прошлого века, вполне объясняют обстановку, в которой рос Николинька Щегольков, в свое время окончивший городское училище.

Он был очень одинок: поиграть в большом двухэтажном доме не с кем. Родитель в постоянных разъездах по своим торговым делам, старшие братья так рано уходили из жизни, что в памяти о них оставался лишь скорбный материнский плач.

Как-то прислушался к разговору — тихий ручеек этого разговора перемешивался с домовитым посапыванием самовара на столе в гостиной: мать говорила с приезжей дамой о старине, о близких и дальних родичах.