Петр Еремеев - Арзамас-городок

Этот уличный разговор — сошлись они на перекрестье Прогонной и Попова переулка — начал Свешников:

— Столичного гостя сразу видно… Грянул с облаков друже Васинька Перов…

Художники пригляделись и радостно протянули друг другу руки.

— Василий Григорьевич, сколько лет, сколько зим… Вот уж истинно, что гора с горой не сходится, а человек с человеком рано или поздно обязательно встретятся. Вы как в наш славный град?

— По Волге плавал, да вот сюда и завернул по старой памяти.

— Так и славно! Спасибо, разуважили. А я тут к столяру, с рамами у него заминка. Что же… Прошу ко мне пожаловать…

Перов попридержал за руку старого приятеля — того самого, кто не раз в школе Ступина без всякого там сговора при случае защищал от наскоков того же Гусева.

Василий Григорьевич смешливо прищурился.

— Ты, Ваня, у нас ведь в школе за старшего был, Ступина иным разом заменял. Да ты и годами меня постарше… Нет, дорогой, я как приезжаю в губернский город, так музей ищу или уж иду на открытую домовую старину наглядеться. Служба отошла, но тут ты всем ведом, своди-ка меня в Воскресенский собор. Помню росписи Серебряковых… Работают они?

— В Саровский монастырь отец и сын ушли.

— Это они подвигом…

Свешников напомнил:

— Ты тогда, Вася, в Пияшное к отцу ушел… Свожу я тебя еще и в Рождественскую — наша знаменитость. Тон проектировал в готическом вкусе… Там настоящим чудом иконостас высотой в десять аршин — лебединая песня арзамасских резчиков. Девяносто мастеров с позолотчиками потрудилось в мастерской Федора Коринского. Скоро освящение храма…

— Добрую программу ты мне наметил, — порадовался Перов. Добро! А то ведь за стол потащишь… Знаю я вас, уездных хлебосолов!

— Да уж не без того же! — тряхнул кудлатой головой арзамасец.

Церковный сторож охотно впустил «знаменитого» гостя в загустевшую прохладу собора. Художники смиренно сняли летние шляпы и начали осмотр.

Иван Михайлович искоса следил за лицом старого приятеля и удивлялся тому, как Перов с каким-то открытым, детски чистым восхищением переходил от фрески к фреске, как внимательно припадал глазами к прекрасно написанным академиком Алексеевым образам Спасителя и Божией Матери.

— Какой храм, и как величественно представлена земная жизнь Христа… — с легким придыханием, опять по-детски простодушно, откровенно сказал Перов, когда они спускались по каменным ступеням высокой паперти.

На залитой солнцем площади стояли легковые извозчики, Свешников и предложил гостю проехаться вниз, на Рождественскую, но тот решительно сказал:

— К храму пойдем, Ваня, ножками, ножками…

И в церкви Василий Григорьевич больше молчал и только после, уже в притворе, обернувшись, еще раз углядев мерцающий золотом высоченный иконостас, сказал скорей для себя:

— Это же песня песней!.. Стиль рокайль — волшебное празднество! И это дело рук неграмотных, считай, мужиков. Ваня, сколько же в простом народе живет красоты…

Они медленно шли к центру города, и теперь-то Перов не умолкал:

— Я, Ваня, немало походил, поездил и одному радуюсь: богата российская провинция талантами. Несть им числа!

— Не обделил Бог! — нашелся с ответом Свешников. — Да нашим собором, таким вот иконостасом в Рождественской всегда будут удивляться люди.

— В этом и задача художника, чтобы удивлять мастерством потомков! — Василий Григорьевич намеренно польстил Ивану. — Согласен, арзамасские мастера втуне не останутся. Ну, а теперь веди в свой дом, друже, раскидывай скатерть-самобранку, вкусим от хлеба насущного!

За столом, за вином началось извечное: что да как, кто да где.

— По нужде в Арзамас или как?

— Душевные побуждения, Ваня. Все мы живем памятью. Завтра съезжу в Саблуково, а потом в Пияшное…

Иван Матвеевич согласно кивал, тряс патлами густых волос.

— Это ты в самую точку, Василий, о памяти-то. Читаю о твоих работах на выставках. Стань перебирать названия картин — все они, почитай, из твоего прошлого. Помнишь, Ступин сказывал, что у тебя зрячие глаза. Вот смотрю на твоего “Рыболова” в журнале… Так и встает перед глазами наша тихая Теша у Ивановского острова. И не учителя ли уездного училища ты над водой поставил. Тоже ходил в очочках и уж на пенсионе носил красный фуляр на шее. Да ты помнишь! А твоя “Тройка”! Мы тут как-то заспорили в моей мастерской — до хрипоты спорили. Поземка, на втором плане каменная стена и круглая башня. Да ведь это же ребятки салазки с водой тянут вдоль стены Спасского монастыря! Да и твои “Охотники на привале”… Ты же тут, в наших местах ружье-то в руки взял. Помнишь, как славно охотились мы с тобой за Высокой горой? Комар только заедал…

Перов, не торопясь, смаковал вино, поглядывал на разгоряченного Свешникова и тихо улыбался.

— Я, Ваня, и в других местах такое же слышал, вот, мол, это у нас, у нас… А и хорошо, пожалуй, пусть люди своим признают, мне это лестно. Ну, а ты каково?

Свешников притих, мягко оглаживал свой край стола под крахмальной скатертью.

— Что я… Такова талану, как тебе, Бог не дал. Однако, и мне академия аттестат неклассного художника определила. Какой-то я земной, что ли… Долго Ступин меня у себя держал, потом провинциальное довольство, родня… Так и не дерзнул в столицы к собратьям по ремеслу. Но не обижаюсь: мастерская у меня, работаем кистью честно, заветы Александра Васильевича чтим.

— И прекрасно, Ваня! Все мы, что в столицах, что в провинции, народу служим. Сим нам и утешаться!

Напротив стола в гостиной, где сидели художники, висел поясной портрет Ступина. Из темно-коричневой гаммы проступало такое знакомое, чуть улыбчивое лицо учителя.

— Твоя работа?

Иван Матвеевич кивнул.

— Александр Васильевич был натурой выразительной, все мы его писали…

Василий Григорьевич вольно откинулся на резную спинку стула и чужим учительным голосом спросил:

— Не много ли мумьицы на портрете, на щечке-то?..

Свешников не выдержал, сочно хохотнул.

— Не забыл ты, Васинька, о мумьице, а ведь когда-то красочка сия была в чести в академии, да и учитель наш рекомендовал. Помню, упреждал меня Ступин: не отравись, Ваня, ты этой мумьицей, она прилипчива…

— Теперь мало ее употребляют.

Иван Матвеевич опять наполнял бокалы вином, а Перов, глядя на портрет Ступина, отметил про себя и близкую похожесть старого художника и легкость кисти Свешникова — мо-ожет работать…

— Как доживал Александр Васильевич?

— Держи-ка, помянем..

Художники выпили и долго молчали.

— Старость — это ж одиночество, — готов был пуститься в долгие рассуждения Свешников, да вовремя опомнился. — Ступин сознавал, что прожил свою жизнь недаром, этим и держался так долго на плаву. Восемьдесят пять годков было, как отошел, я при нем постоянно… Ну, а ты, Василий Григорьевич, сказывай?