Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

В тот же день освящались и ордена Красного Орла и большого Черного Орла, присланные Суворову королем Прусским. Фридрих Вильгельм жаловал их, как свидетельство "уважения и особенного почтения, хотя Суворов не нуждается в этих орденах для возвышения своей славы и конечно их не ищет". Австрийский император тоже его не забыл, пожаловав свой портрет, богато осыпанный бриллиантами; не скупился ни на рескрипты, ни на комплименты, поздравлял с фельдмаршальством, называл кампанию "блестящей" и, упомянув успехи австрийских войск против французов, изъявил уверенность, что Суворов порадуется "за своих старых учеников и товарищей по оружию". Оба государя старались выказать ему свое внимание и благосклонность, награждая орденами ближайших его сотрудников, родственников и даже курьеров. Их принимали всюду и приглашали к себе самые почетные лица. Император и король как бы соперничали в этом отношении с Императрицей, которая по обыкновению награждала широко, щедрой рукой. Правда, и Суворов не стеснялся ходатайствовать о своих подчиненных, представляя длинные списки, надоедая графу Зубову и выхваляя некоторых из них свыше меры, напр. Потемкина. Императрица в одном из писем своих к Гримму говорит: "Граф двух империй расхваливает одного инженерного поручика, который, по его словам, составлял планы атак Измаила и Праги, а он, фельдмаршал, только выполнял их. Молодому человеку 24-25 лет, зовут его Глухов".

Оказывая Суворову и другим лицам свое внимание, иностранные государи в сущности делали очень немногое, потому что в счастливом окончании кампании заключались их прямые интересы. Суворов имел право сказать спустя несколько лет, в Италии, под гнетом австрийской политики: "Щедро меня за Лодомирию, Галицию и Краков в князе Платоне Зубове наградили". Платону Зубову, который все время был в Петербурге и только мешал правильному направлению польских дел, выпала львиная доля наград: из бывших польских коронных имений ему досталось 13,000 душ, вдвое против Суворова. В своей наивности временщика и фаворита он нисколько не сомневался в размере своих заслуг, поддерживаемый в этом убеждении толпами льстецов и искателей. Даже Румянцев не постыдился написать ему хвалебное письмо, в котором главную долю достигнутого успеха приписывает ему же, Платону Зубову. Чем полнее был успех Суворова, тем более он должен был затронуть личные самолюбия и зависть. Высшая среда была настолько известна с этой стороны, что во избежание интриг, искательств, клеветы и всяких иных докук, держалось в большом секрете принятое Императрицею решение возвести Суворова в фельдмаршалы; об этом не знал даже управлявший военным департаментом граф Н. Салтыков, находивший, что покорителю Польши довольно будет звания генерал-адъютанта. Когда же пожалование в фельдмаршалы совершилось, то произвело большую и неприятную сенсацию между многими. Один из членов коллегии иностранных дел, Морков, нашел награду неуместной, говоря, что всякий должен считать себе наградой, если его употребляют на дело. "Но себя он исключает из этого правила", язвительно замечает граф Безбородко. Некоторые из старших генерал-аншефов не скрывали досады; князь В. В. Долгоруков и граф П. П. Салтыков увольнения от службы. Недаром Суворов не любил высшую сферу и клеймил завистников сарказмами. Зато вся Россия была на его стороне, удивлялась ему, восхищалась им, с гордостью произнося его имя. Русская литература, хотя и младенческая, отзывалась о нем в общий тон. В. Г. Рубан прислал к нему акростих и пеан своего сочинения при хвалебном письме; по этому поводу Суворов спрашивал у Хвостова; "Как вы думаете, не можно ли ему учинить приличного подарка"? Костров прислал в Варшаву эпистолу; Державин - поздравительное письмо с четверостишием:

Суворов поручил Хвостову выдать Е. П. Кострову 1000 рублей из доходов того или следующего года, смотря по возможности, и кроме того отвечал автору эпистолы письмом в стихах:

Это стихотворение достойно внимания по изложенному в нем взгляду Суворова на поэзию, хотя взгляд этот был несколько гиперболичен в виде комплимента поэту. Державину Суворов отвечает смесью прозы и стихов, уверяя, что "изливает чувство своей души в простоте солдатского сердца":

Магистрат Варшавы подготовил ему сюрприз в Екатеринин день 1794 года, поднеся от варшавян золотую табакерку с лаврами из брильянтов. На середине крышки был изображен городской герб, плывущая сирена; над нею надпись: Warczawa zbawcy swemu, а снизу дата пражского штурма. Варшава назвала Суворова "своим избавителем" за разрушение моста в разгар штурма. Не следует преувеличивать значение этого подарка, но очень естественно с их стороны было желание засвидетельствовать Суворову благодарность за его человеколюбивый поступок, тем более, что Суворов оставался среди них и в управлении завоеванным краем руководился доброжелательными, человеколюбивыми побуждениями.

Суворов сделался теперь знаменитым. Генерал Фаврат, принявший начальство над прусскими войсками вместо Шверина, отданного под суд за то, что выпустил Мадалинского и Домбровского с добычей из прусских пределов, хотя они три дня переправлялись через р. Бзуру, был поражен быстрым исходом кампании. Он написал Суворову восторженное письмо, в котором сознается с наивной откровенностью, что несмотря на всю неусыпность и добрую волю прибыл к Петрокову так поздно, что ему оставалось только удивляться подвигам "великого Суворова".

Разумовский, русский посол в Вене, обращается к нему с восторженными посланиями и говорит, что все в мире солдаты завидуют его подчиненным и все монархи были бы рады вверить ему свои армии. Затронута была Венским двором тема о назначении Суворова командующим русским и австрийским корпусами против французов. Французский эмигрант, Гильоманш-Дюбокаж, только что принятый в русскую службу и назначенный под начальство Румянцева, не желает поступить ни к кому другому, кроме Суворова. Русский посланник в Константинополе, Кочубей, пишет графу С. Воронцову, что польская кампания Суворова произвела изумительный эффект в Турции, вследствие контраста с предшествовавшими неудачными действиями союзников. В глазах турок русские войска еще выросли; мусульмане напуганы, и Порта заявила полное невмешательство в решение польских дел. Кочубей замечает, что особенно обязан Суворову, потому что благодаря ему Порта стала питать к Петербургскому двору удвоенное почтение. Один из русских дипломатических агентов в Германии сообщает в частном письме, что в общественном мнении Суворов занял весьма высокое место. Находят, что только русские могут изменить ведение войны с французами; где теперь армия в 60,000 человек оказывается недостаточной, там будет довольно 30,000 при Суворове; если Фридрих Великий ценил Шверина в 10,000 человек, то за Суворова можно дать втрое. Имей немецкие войска своим начальником пол-Суворова, то не были бы прогнаны до Майнца; ибо будь они составлены сплошь из одних героев, все-таки ничего не могут сделать, когда предводитель их безголовый или обязан спрашивать у военного совета, что ему делать. Курьеры Суворовские привозят известия о победах, а курьеры императорские спрашивают, дозволяется ли побеждать.