Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

Спокойный, уверенный тон донесения Суворова, уступки по одним вопросам и отстаивание решений по другим, сознательное отношение к делу без упрямства и личного самолюбия не осталось без результата. В Петербурге успокоились, но временами беспокойство возвращалось, подымалась тревога, раздавались нарекания на Суворова. "Теперь, по положению нашему, наиболее надлежит со всех сторон ожидать сквозных ветров", писал Хвостову Курис, правитель канцелярии Суворова. В "сквозных ветрах" недостатка не было, потому что не было недостатка в тревожных симптомах, которые Суворову представлялись пустыми, а в глазах других вырастали до огромного размера.

Безбородко пишет Воронцову: "Вся Галиция полна польскими эмигрантами, и там готовы к бунту, и не встретят много к тому затруднений". Кочубей сообщил из Константинополя, что по слухам, французы стараются возбудить в Венгрии и Польше волнения, и неудовольствие поляков произведет взрыв при первом удобном случае. Он этого не опасается, но считает долгом донести. Румянцев пишет о грозящем в Венгрии и Галиции возмущении, о том, что прусские и австрийские войска двигаются к местам, занятым русскими. Сверх находящихся в Галиции 24,000 человек австрийцы двинули через границы Венгрии еще 60,000; что дух польского возмущения далеко не исчез, что доказывается особенно подметными письмами; во многие места под видом купцов отправлены из Молдавии эмиссары, и необходимо учредить строгий надзор над всеми иностранцами. Князь Репнин извещает Суворова (в марте 1795), что разнесся ложный слух о бегстве Косцюшки из плена, и принимаются меры к предупреждению в Литве волнений.

Суворов, зная положение дел, не придает серьезного значения этим опасениям. Он разубеждает Румянцева, ручается за спокойствие; говорит, что в Галиции всего 12,000 австрийских войск, а не 74,000; если австрийцы предпримут военный поход, то не против нас, а против пруссаков. Но как ни убедительно говорит за Суворова время, проходящее месяц за месяцем в полной тишине, петербургские руководители распаляют воображение ужасающими призраками будущего или просто будируют, что Суворов слишком много напортил, чтобы им можно было все исправить. В оценку порядка в Польше вмешивалось и оскорбленное самолюбие заправил, из рук которых ускользала доля прямого дирижирования делом. В письме одного из государственных людей, Трощинского, к А. Воронцову, читаем: "Все чувствуют ошибку Суворова, что он с Варшавы не взял большой контрибуции, но не хотят его в этом исправить, из смеха достойного уважения к тем обещаниям, какие он дал самым злейшим полякам о забвении всего прошедшего и о неприкосновенности ни к их лицам, ни к их имениям". Таковы были понятия о силе обещаний, данных именем Императрицы!

Безбородко был не столь категоричен, но тоже относился критически к порядкам в Польше. Особенно он не мог примириться, что Суворов сразу не отстранил короля и других высших властей от управления и не поставил русских военных начальников. "Горячка в поляках действовать не перестает", говорит он в одном из писем. В другом - что Суворов "скорее всю Варшаву истребит до основания, чем даст своих сюрпренировать", но опасается, что там существует "мятежное гнездо", хотя и не отрицает, что полиция Буксгевдена "очень бдительна". В сущности, опасность сводится к тому, что Понятовский живет свободно в Варшаве, ходит без орденов, в революционном плаще, содержит на свои средства и угощает множество офицеров, которые говорят Бог знает что на наш счет. Кроме того, беспокойных из черни высылают за прусский кордон, где их пишут в солдаты, а следовало бы, как предлагал Буксгевден, "посылать ради страха в Киев, для употребления в дальние гарнизоны и работы". "Того только и ждать, что вспыхнет огонь", продолжает Безбородко и затем, незаметно для себя, обнаруживает главную причину недовольства: "Вообще дела после взятия Варшавы пошли странным ходом: наши новые министры и правители в полном удостоверении, что добрый оборот дел есть их единственная работа, зачали нас худо трактовать, так что мы не знаем уже ничего, что там делается. Суворов себя исключает сам из зависимости старого фельдмаршала (Румянцева), а сей последний и сам удаляется от распоряжений по той части; князь Репнин весьма малодушествует и видит всякую беду втрое".

Но мы встречаем в переписке высоких людей эпохи если не полное признание заслуги Суворова, то свидетельство того, что Польша находилась в совершенном повиновении и серьезных опасений не возбуждала.

Суворову приходилось защищать свою систему от нареканий. Он клеймит сарказмом репрессивные побуждения, говоря, что у поляков взято уже все: пожитки, артиллерия, оружие, военные запасы, а взамен выданы паспорта. "Острый и значащий ответ", замечает лицо, приводящее его слова. Суворов, делая уступки где это неизбежно, продолжал прежний путь, глубоко убежденный в его благодетельности. Аресты производились лишь единичные, на основании высочайшего повеления от 21 ноября 1794. Еще до появления Суворова было отправлено в Петербург несколько человек, в том числе взятые в плен Косцюшко, его секретарь Немцевич и адъютанты Гофман и Фишер, затем арестованы Суворовым Вавржецкий, Закржевский, Игнатий Потоцкий и Мостовский. Теперь то же сделано с разорившимся банкиром Капустасом, близким к Колонтаю, а также с сапожником (из шляхтичей) Килинским, как с лицами, принимавшими в революции выдающееся участие, причем последний был одним из вдохновителей варшавской апрельской резни. Капустас и Килинский, арестованный в Познани и выданный пруссаками, отправлены к Румянцеву, а от него в Петербург.

Больше арестов Суворов не проводил, но и эти он как бы старался возместить милосердием и ходатайствами. По взятии Варшавы он доносил, что, хотя Закржевский куда-то скрылся (он уехал с Вавржецким), но "по добродушию непременно явится или письменно отзовется." Когда это сбылось, Суворов обращается к Румянцеву с добрым словом о Закржевском, указывая, что при народном волнении в Варшаве, он с опасностью для жизни спас нескольких благомыслящих магнатов. Суворов поручает заступничеству своего начальника бывшего коменданта Варшавы Орловского, называя его добрым и достойным человеком, который попечением о русских пленных заслужил общую их благодарность. Он обращается к киевскому коменданту с просьбою освободить под реверсы 4 офицеров, взятых в плен в сражениях и отправленных в Киев, объясняя, что "все они люди честные, ни в чем по делам невинные" и имеют в Польше свои семейства и деревни. Генерала Гелгуда, который не сразу согласился подписать реверс, и которому потом понадобилось ехать по делам в Петербург, Суворов рекомендует графу Платону Зубову и поручает в его покровительство. Тогда же он просит Хвостова похлопотать об освобождении Грабовского, взятого в одном из сражений в плен и находящегося в Смоленске, и поручает позаботиться об оказании пособия бедной семье одного польского чиновника. Он обращается к Зубову за испрошением высочайшего повеления о принятии в русскую службу польских офицеров, "весьма достойных людей, не имеющих пропитания".