Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

Многочисленные представители правящего класса Польши рассыпались по Европе; эти люди, удрученные несчастием, нуждою, возбуждали к себе и к своему отечеству соболезнование; с их горьких слов пошло много неправды. Падение Польши было подготовлено её историей, в которой действовало преимущественно шляхетство; шляхетство же стало и обвинителем. В военном отношении главным виновником катастрофы был Суворов, и он делается целью нелепых вымыслов и клеветы; в нем отрицается дарование и искусство, тем легче, что ни то, ни другое не укладываются под ходячие понятия. Но так как бездарный невежда постоянно бьет даровитых и искусных, притом одушевленных патриотическими побуждениями, это объясняется численным перевесом, грубою силой, которая не щадит неприятеля и не бережет своих, кровопийством и жестокостью. Недостаток стойкости в защите последнего оплота независимости, Праги, является поводом к выгораживанию себя и к обвинению неприятеля, и русский главнокомандующий выставляется каким-то выродком человечества, которому нужна кровь.

И в русских войсках, и в Суворове были дурные стороны, но беспристрастная их оценка вовсе не ведет к заключениям в роде приведенных. Войны того времени не отличались нынешней сравнительной мягкостью или, лучше сказать, желанием сузить сферу военных бедствий, а военные действия русских тем паче, благодаря их истории и войнам с турками. Добычи была узаконенным явлением войны, а следовательно и грабеж, особенно при штурмах. Румянцев, Суворов и некоторые другие старались урегулировать грабеж в тех случаях, когда его допускал военный обычай, но большей частью бесплодно, ибо тут каждый солдат делался сам себе господин и из рук начальства ускользал. Отменить совсем право на добычу было невозможно ни по понятиям времени, ни по традициям; оно успело войти в плоть и кровь и было одним из залогов победы. А раз это право существовало, то солдаты старались применить его всюду; получалось мародерство и грабительство. Это наказывалось, особенно Румянцевым и Суворовым, и так умерялось, но не искоренялось, потому что такое требование начальства было солдату непоследовательным. Грабёж был логическим следствием права на добычу; не уничтожив второго, нельзя было уничтожить и первого.

Естественным спутником привычки к грабежу была распущенность, которая особенно развилась при Потемкине. Знаменитый впоследствии Ростопчин, пишет одному из Воронцовых о назначении Румянцева в 1794 главнокомандующим: "Победа собирается вновь поступить на службу России, вместе с порядком и дисциплиной, которые при Потемкине были отставлены без пенсиона". Не так хлестко, но не мягче выражался Безбородко, Воронцов и другие государственные люди того времени. Все это после Потемкина стало понемногу исправляться, но следы остались надолго, и в Польскую войну давали себя знать. Нельзя конечно верить польским источникам в описании русских грабежей, ибо в них говорит тенденция и расчет на эффект, но несомненно, что солдаты сохранили и в Польше свои привычки, приобретенные в Турции. Следует однако принять в соображение, что польские войны были борьбой партий, и Россия держала сторону одной из них, а такие войны всегда были особенно жестки. Бывали случаи, когда эта жесткость заходила слишком далеко. В эту войну Дерфельден получил повеление - имений князей Чарторижских, противников России, не щадить; поэтому была предана грабежу Пулава с дворцом, прекрасными садами и парками, библиотекой. Дворец разорен, картины изорваны, библиотека из 40,000 томов истреблена, кабинет естественной истории тоже, богатая коллекция окаменелостей раздроблена.

Русское правительство не желало такого вандальства, ибо не так оно поступило в Варшаве с библиотекою Залуского и в других случаях. Впрочем приведенный случай есть исключительный; распущенность войск выражалась обыкновенно в фактах более мелких, но зато и более заурядных.

Когда корпус Дерфельдена шел на соединение с Суворовым, в авангарде графа Зубова находилось несколько сот Черноморских казаков, под начальством кошевого Чепеги. Проходя через одно местечко, кошевой заметил бегающих по улице поросят и обратился к своему полковнику: "Алексей Семенович, вишь какие гадкие поросята; чего глядишь!" Полковник соскочил с коня, поймал несколько поросят, заколол их, положил в торбу и продолжал путь с кошевым. На пути из Бреста к Варшаве, перед соединением с Дерфельденом, Суворов заметил в одной деревне человек пять русских мародеров и велел конвою их схватить; солдаты оказались корпуса Дерфельдена. Суворов сказал Дерфельдену при первом свидании: "Помилуй Бог, солдат не разбойник, жителей не обижать; субординация, дисциплина". Смущенный Дерфельден только кланялся и говорил: "Виноват, не доглядел". Он остановил свой корпус и произвел экзекуцию: мародеры были прогнаны сквозь строй погонными ружейными ремнями.

Значительную долю вины приходится отнести на высших и низших начальников и офицеров. Между офицерами было очень много людей совершенно необразованных, грубых, не возвышавшихся своим развитием над простыми солдатами; они не только не останавливали своих подчиненных, но еще распаляли их и сами им помогали. "К моему удивлению", говорит один современник (русский немец): "эти офицеры большей частью не русские, а немцы". То же было замечено и в войну с барской конфедерацией.

Были и обстоятельства, которые не только не отваживали войска пользоваться чужим добром, но косвенно к тому поощряли. Полки не получали амуниции по 3-4 месяца; высылка денег на покупку фуража замедлялась; некоторые части не получили в конце года жалованья не только за майскую, но даже за январскую треть. Суворов был бессилен изменить дело к лучшему; высшие петербургские военно-административные органы находились вне его власти, и он ничем, кроме писания, не мог помочь горю. Он писал и просил, но не получал; доносил Румянцеву, но безуспешно; доносил наконец самой Императрице. Вдобавок, внутреннее хозяйство полков было плохо во все царствование Екатерины и изобиловало всякого рода злоупотреблениями, которые коренились в основах его организации.

Война 1794 кончилась так быстро, что союзные правительства, особенно русское, были застигнуты врасплох. Ни из Петербурга, ни от Румянцева Суворов не имел никаких наставлений и полномочий. Безбородко неоднократно говорил о необходимости дать Суворову инструкцию на случай взятия Варшавы, но на его настояния не обратили внимания. Суворов вел дело по своему усмотрению. Он объявил амнистию именем Императрицы, отчасти восстановил правительство, существовавшее до революции, лучше сказать, оно восстановилось само, а Суворов не препятствовал. Теперь можно было ожидать инструкций, что Суворов и сделал, заботясь лишь, чтобы военное имущество попало в руки победителя.