Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

Назначена была поверка экстраординарной суммы, находившейся в распоряжении главнокомандующего, комиссией из трех штаб-офицеров. Подполковник Мандрыкин, состоявший при Суворове, выдал комиссии документы и сказал, что в 9 часов вечера поедет от Суворова курьер с отчетом, поэтому поверка должна быть закончена раньше. Комиссия заявила, что так скоро поверить 50,000 червонцев, израсходованных по мелочам, она не в состоянии. Мандрыкин грозно отвечал, что таково приказание Суворова, и не советовал прибегать к отговоркам. Комиссия окончила поверку к назначенному сроку; все оказалось исправно, кроме двух ордеров на 150 червонцев, не подписанных Суворовым. Мандрыкин взял ордера, пошел к Суворову и вынес их подписанными. Дело было кончено и оформлено, к великому удовольствию Мандрыкина, который вероятно имел причины опасаться противного. С радости он предложил свои услуги председателю комиссии, Энгельгардту. Тот поблагодарил, сказав, что ни в чем не нуждается. Тогда Мандрыкин показал Энгельгардту рапорт Ферзена с просьбой о предании Энгельгардта суду. Хотя по уверению Энгельгардта, приговора суда он решительно не боялся, будучи прав, но все-таки это было крупной неприятностью, тем более, что по тогдашним правилам нахождение офицера под судом вносилось в послужной список. Заметив на лице Энгельгардта огорчение и смущение, Мандрыкин сказал: "Не беспокойтесь, граф никогда этого рапорта не увидит", и тут же разорвал бумагу Ферзена. Не успел Энгельгардт придти в себя, Мандрыкин обратился к нему с новым вопросом: "Вы ведь просились в отпуск; скоро ли хотите ехать?" Энгельгардт отвечал, что уехал бы тотчас по получении паспорта. Мандрыкин пошел к Суворову в кабинет, вынес оттуда подписанный отпускной билет и отдал Энгельгардту.

Не всегда лица Суворовского штаба своевольничали безнаказанно; обрушивалась и на них гроза, но это бывало редко, и еще реже гнев Суворова оставлял по себе глубокие следы. Доказательством тому может служить дело Вронского.

В Варшаву приехал для свидания с братом секунд-майор 2-го Чугуевского полка Вронский, втерся к Суворову в доверие и подал ему донос на злоупотребления по провиантской части. Суворов назначил следственную комиссию, в которую вошли генералы Исаев и Буксгевден, а также Вронский. Последний, видимо, взял на себя черновую работу: допрашивал с угрозами и "пристрастием"; одного провиантского поручика продержал целую в ретирадном месте и угрожал ему розгами. Злоупотребления оказались немалые: получение взяток под видом займов, продажа подрядчикам из провиантских магазинов муки, якобы купленной смотрителями на свой счет, покупка дорогих вещей у подрядчиков без отдачи денег, игра в банк и проч. Но Вронский доносил о расхищении полумиллиона, а оказалось всего на 62,554 рубля. Следствием выявлено пятеро виновных: три провиантских чиновника и двое из штаба Суворова - Мандрыкин и Тищенко. Суворов велел их арестовать, посадить на хлеб и воду и взыскать с них всю сумму, которая по получении была распределена на разные надобности - на выдачи подрядчикам, на прогоны, в пособие бедным польским офицерам, разоренным революцией, и наконец Вронскому 15 166 руб., "яко доносителю", по закону.

Вронский, пользуясь приобретенным у Суворова доверием, вмешался в торги, объявленные на большую поставку хлеба; входил в сношение с подрядчиками, грозил им, предлагал заменить подрядный способ заготовки комиссионерским. Тем временем арестованные, высидев на хлебе и воде несколько недель, были освобождены Суворовым, и дней через 20 - 25 после того Вронскому приказано ехать в свой полк. Вероятно, этим он был обязан Суворовскому штабу, но главным образом самому себе, так как наглость и бесстыдство его превосходили всякую меру и совершенно отрицали его якобы честные побуждения. Вначале Вронский проживал в Варшаве без всяких средств, перехватывая где только можно по червонцу и по два; втершись в доверие к Суворову, получив назначение в следственную комиссию, а потом и участие в производстве торгов, он стал брать направо и налево, нанял дом за 100 червонцев в месяц, обзавелся экипажем, большим штатом домашней прислуги и выездных верховых, держал любовницу, давал богатые обеды. Суворов, начавший понимать истину, запретил ему вмешиваться в производство торгов. Вронский как-то вздумал самовольно выехать из Варшавы; его остановили на пражском мосту и, по жалобе подрядчика-еврея, у которого он взял дорогие часы и не заплатил денег, отобрали карету и лошадей. Вскоре он был отправлен по приказу Суворова в свой полк.

Все участники этого грязного дела выступают в неприглядном виде. Сам Суворов не свободен от упрека, так как поручил расследование злоупотреблений самому доносчику; не предал виновных суду на том основании, что они понесли наказание и ущерб казны пополнен; самовольно потратил взысканные деньги; допустил вмешательство Вронского в торги, тогда как для этого была особая комиссия из нескольких генералов. Он и впоследствии не придавал делу Вронского серьезного значения, будучи убежден, что главной причиной была карточная игра, завлекшая молодых людей. Он сообщил об этом Зубову и Императрице, но как о маловажном деле. По понятиям администрации того времени, привыкшей к постоянным злоупотреблениям и воспитанной на своеволии, варшавское дело было мелким и заурядным, и решение Суворова признано окончательным. Но Вронский считал себя несправедливо обнесенным, и спустя несколько месяцев снова возбудил дело; старые грехи вышли на свет при новой обстановке, и на долю Суворова достались новые неприятности.

Большую долю дурного в Суворове надо отнести к худому выбору им приближенных лиц. Это были люди или недалекие, необразованные, грубые и в основном не совсем честные. Мы видели образчик в Мандрыкине, которому не доставало ума и такта не рисоваться перед посторонним своей силой и значением. В таком же роде были и другие, не без исключений конечно, но исключения только подтверждают общее правило. Уже в Турецкую войну это бросалось в глаза, а в Польскую и того больше. Зато Суворов обращался с ними без церемоний. Тех кто помоложе, кликал "мальчик". Мандрыкина звал Андрыка, и никого из них не вывел в люди, кроме своих племянников, которые впрочем были людьми другой категории и не состояли при нем постоянно. В этом же кружке ежедневных собеседников, приспешников и сотрапезников он не стеснялся ни причудливыми выходками, ни проявлениями дурных сторон своего характера. Все выносилось, лишь бы не лишиться его милостей и своего положения, на что люди с самолюбием и благородным чувством были не способны. Контроль над ними был так невелик, что можно сказать, сам Суворов как будто поощрял их к дурным поступкам. Он сам не распечатывал конвертов, даже зачастую не читал, а выслушивал подносимое к подписи. В числе адъютантов был ротмистр Тищенко, грубый, невежественный, плохо грамотный, исполнявший преимущественно экзекуторские и полицейские обязанности. Когда к Суворову по его выбору был назначен постоянный вестовой из дворян, Столыпин, то Тищенко, вероятно из чувства ревности, не хотел его представить Суворову, потом старался не допускать его к фельдмаршалу и перед отъездом Суворова в Петербург даже скрыл от Столыпина время отъезда, тогда как именно он был нужен Суворову в поездке. Чего же могли от Тищенки ждать посторонние?