Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

Суворов продолжал переписку с дочерью всю вторую Турецкую войну, то по-русски, то по-французски, изредка писал и по-немецки. Он рекомендует ей любить С И. де Лафон как мать, напоминает правила нравственности, долг послушания, благочестие; не вдаваясь в подробности, пишет про результаты побед, высчитывая добытые трофеи, урон неприятеля, свои потери. Посылая ей письмо с поля сражения при Рымнике, он начинает его так: "В этот самый день победил я Огинского". Иногда в незамысловатых посланиях его к дочери проскакивают мелкие блики, освещающие исторически описываемый предмет. Письма его к Суворочке приобретают известность в Петербурге, их иногда цитирует сама Императрица. После рымникской победы пожалованный в графы и русской, и Священной Римской империи, Суворов с гордостью начинает свое письмо словами: "comtesse de deux empires", говорит, что чуть не умер от радости, будучи осыпан милостями Императрицы - "Скажи Софье Ивановне и сестрицам, у меня горячка в мозгу, да кто и выдержит!... Вот каков твой папенька за доброе сердце". Но настоящим перлом этих писем следует признать горячее, нежное чувство отца к дочери, которое сквозит в каждой строке и прорывается в безыскусственных, трогательных выражениях. "Мне очень тошно, я уж от тебя и не помню когда писем не видал. Мне теперь досуг, я бы их читать стал. Знаешь, что ты мне мила; полетел бы в Смольный на тебя посмотреть, да крыльев нет. Куды право какая, еще тебя ждать 16 месяцев". Через месяц пишет: "Бог даст, как пройдет 15 месяцев, то ты поедешь домой, а мне будет очень весело. Через год я буду эти дни по арифметике считать... Дела наши приостановились, иначе я не читал бы твоих писем, ибо они бы мне помешали, ради моей нежности к тебе".

После недружелюбного объяснения с Потемкиным в Яссах Суворов приехал в Петербург незадолго до выпуска дочери из Смольного монастыря. Это время было тяжелым вследствие несбывшихся надежд, и даже такое радостное событие, как окончание дочерью курса не на много умерило горечь его положения. С другой стороны оно породило новые тревоги. Выпущенная из института 3 марта и пожалованная впоследствии во фрейлины, дочь Суворова была помещена сначала во дворце, около Императрицы. Этот знак особой милости и внимания Екатерины к её знаменитому полководцу, произвел на него не то действие, на которое рассчитывали. Под разными предлогами, которые сводились к желанию отца видеть около себя дочь после давней разлуки, Наташа через некоторое время перешла в родительский дом. Государыня конечно не стала настаивать на своем, уступила, но этот поступок Суворова не мог не затронуть её щекотливость, тем более, что задевал вообще придворные круги, выказывая к ним пренебрежение. За соответственными внушениями не стало дело, и многочисленные недоброжелатели Суворова постарались придать его поступку самое невыгодное освещение.

Что же заставило Суворова поступать так нерасчетливо и бестактно? Сильная антипатия ко всему придворному, разжигаемая опасениями на счет дочери. По натуре Суворов не был придворным, и в последствии говорил, что в домашней жизни бывал ранен гораздо больше, чем на войне, а при дворе еще чаще, чем дома. Не избегая двора из честолюбия, но не находя ничего с ним общего, он вооружился сарказмом и сатирою и щедро расплачивался ими за наносимые ему удары, нимало не скрывая антипатии к своим зложелателям и их среде.

Жизнеописания Суворова полны его выходками против двора и придворных, из числа которых конечно многие созданы современной молвой и сочинены впоследствии. Его саркастическое антипридворное настроение особенно развилось в последние 10 лет жизни. Перед производством в генерал-аншефы, он однажды стал почтительно раскланиваться с дворцовым истопником, и когда ему заметили, что это служитель низшего разряда, Суворов отвечал, что будучи новичком при дворе, считает полезным приобрести себе на всякий случай благоприятелей, и что сегодняшний истопник может быть завтра Бог знает чем. Он называл придворных угодников "антишамбристами", говорил, что генералы бывают двух категорий: одни генералами родятся, другие делаются. Первые - в пороховом дыму на полях сражений, последние - на паркете перед кабинетом, в качестве полотеров. "А мундир на тех и других одинаковый".

Из двух его племянников, князей Горчаковых, старший, Алексей, был военным, пройдя под руководством дяди практическую школу; младший, Андрей, поступил на придворную службу камер-юнкером. Князь Горчаков-отец так описывает сыну Андрею впечатление, произведенное этим известием на Суворова. "Он начал рассказывать, как Алешу учил казаком, солдатом, капралом, сержантом, офицером в пехотном и кавалерийском полку и егерском батальоне служить, и похвалял, что он скоро понял и прошел все должности с усердием, и так-де теперь сам командует с похвалою. А потом, о тебе не упоминая ни слова, рассказывал критики о придворных, вход, походки, поклоны, речи льстивые, улыбки безмолвные, взгляды надменности, умствования и прочее... Из сего ясно, что ему неблагоугодно, и потому он о тебе ко мне ни слова не писал". Про генералов, вращающихся при дворе, Суворов говорил, что для них военное дарование есть талант побочный.

"Для двора потребны три качества - смелость, гибкость и вероломство", говорил он Хвостову.

Тогдашние придворные не могли похвастать строгими нравами в жизни и во взаимных отношениях полов. Суворов был в этом безукоризненных правил. Легко понять, как строги были его взгляды к дочери, которая оставила монастырь 16 лет от роду. Хотя она не блистала ни красотой, ни умом, ни другими видными качествами, это было яснее посторонним, чем отцу. Он называл двор Цитерою и опасался распущенности нравов Потемкина. Сначала он думал отправить дочь в Москву, к своей сестре княгине Горчаковой, но потом передумал, не желая с Наташею расстаться или избегая жены, там же проживавшей, или же опасаясь поступить слишком резко против воли Государыни. Он выписал в Петербург другую свою сестру, Олешеву, и поместил ее с Наташей в своем доме. Потом в августе попечительство перешло к Хвостову, мужу Наташиной кузины, Аграфены Ивановны, а надзор в качестве гувернера по указанию Хвостова еще раньше был поручен женатому подполковнику Петру Григорьевичу Корицкому, давнему сослуживцу и подчиненному Суворова, которого он не раз употреблял по своим частным делам. Олешева оставалась тут же довольно долгое время.

Когда он выехал в Финляндию, отстранить Наташу от двора стало невозможно; всякие к тому резоны представлялись странными и даже оскорбительными. Суворову писал об этом Сакен, сослуживец его во вторую Турецкую войну, говоря, что надо поступать с осторожностью и непременно представить дочь ко двору в тот день, как Государыня вернется в конце лета в Петербург. Убеждая Суворова в невозможности иного решения, Сакен успокаивал его тем, что главная причина опасений не существует, что Потемкин уехал в армию. Не боясь навлечь на себя гнев Суворова за советы, Сакен указывает ему между прочим, что графиня Наталья Александровна не так удобно помещена: дом, где она живет, отличается величайшей нечистотой и проч. Суворов действительно был недоволен некоторыми из указаний Сакена, назвал его в письме к Хвостову прозвищем "дипломат", но должен был последовать его совету хоть отчасти, тем более, что и Хвостов настаивал на том же.