Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

Его приближенные грешили не против одной честности; что же его заставляло смотреть сквозь пальцы на их недостатки? Дело в том, что он сам отваживал от себя лучших людей; выходки его задевали самолюбие, даже оскорбляли и нарушали элементарные приличия. Штаб-офицер Энгельгардт, приглашенный Суворовым к обеду, заметил, что сержант гвардии, разносивший водку, наливал ее, строго держась старшинства чинов. Энгельгардт усмехнулся, и за это немедленно поплатился: Суворов выскочил из-за стола, закричал "воняет" и убежал в другую комнату. Открыли окна, но это не помогло. "За столом вонючка", пояснил Суворов. Тогда адъютант подошел к Энгельгардту и, выразив предположение, что у него грязные сапоги, просил его выйти из-за стола, вычистить их и потом вернуться. Энгельгардт встал и ушел домой.

Пока Суворов распоряжался в завоеванном крае, проявляя наряду с мелкими недостатками крупные достоинства, дипломатия работала на счет дальнейшей судьбы Польши. Задача была трудная, ибо требовалось согласить несогласимое. Английский и австрийский посланники в Петербурге говорили, что следует дозволить полякам жить как хотят. Из перлюстрации секретной переписки Берлинского кабинета усматривалось, что он помышляет о новом разделе. В Петербургском кабинете Безбородко склонялся больше к разделу. Мнение это утвердилось окончательно; делить должны были три державы, но Пруссия желала, чтобы Россия высказалась первой. Когда приступили к дележу, тут и начались трудности. Пруссия собралась мириться с Францией и изменила свои взгляды, Австрия просила подмоги против французов и хотела отложить решение польского вопроса до конца французской войны. Победа Суворова позволила России настаивать на разделе по русскому плану, и Литовский край, который по этому плану присоединялся к России, уже получал новое устройство под управлением Репнина. К концу 1794 негоция с Венским двором была окончена, но с Пруссией соглашение не достигнуто; приходилось, по выражению Безбородки, "показать ей не только деятельность и твердость, но и зубы". Решили заключить союз Австрии с Россией против Пруссии, продолжая убеждать Пруссию к сговорчивости, а Австрию к уступчивости, так как соглашение не достигалось из-за будущей Австро-Прусской границы. Но дело не спорилось и угрожало дурным поворотом, потому что прусский король шел к миру с Францией, а тогда по мнению Безбородко следовало ожидать, что Пруссия предложит полякам составить конфедерацию под её защитой.

В апреле 1795 Пруссия заключила с Францией мир, а в мае и договор, который в августе был утвержден в Берлине. Суворов сообщили о подготовке к войне, а в июне прислан рескрипт, начинавшийся словами: "Вероломство Берлинского двора, заключившего мир с Францией, заставляет нас быть настороже, ибо участь Польши не окончена, и наши предложения на этот счет не приняты". Объявляется новое распределение войск и командования ими: войска в Варшаве и окрестностях и в Брестском воеводстве подчинены Суворову; в Литве (кроме Брестского воеводства) и Лифляндии - князю Репнину; в Волынской, Подольской, Вроцлавской, Вознесенской, Екатеринославской губерниях и Малороссии - Румянцеву. Все три армии приблизительно одной силы. Суворову приказано подвозить заготовленный провиант и покупать вновь; учредить запасный магазин, определить величину подвижного магазина; иметь дружеские отношения к австрийским войскам, но не подавать повода к остуде и с прусскими; разведывать, что в прусских областях происходит и соображать с Румянцевым и Репниным общие мероприятия.

В октябре 1795 получено согласие прусского короля на разные части плана и на некоторые уступки Австрии из новых земельных приобретений, и в том же месяце состоялось общее соглашение. Впрочем, формальная сторона была закончена не скоро, и конвенция по окончательному разделу Польши заключена после кончины Екатерины, в январе 1797.

Приготовляя боевую и хозяйственную часть армии на случай войны с Пруссией, Суворов мало верил возможности этой войны и более интересовался сделанным Австрией предложением о совокупном действии против французов под его, Суворова, началом. Шла речь о 40-50,000 корпусе с содержанием за счет Австрии. У Венского двора даже был проект формирования 100,000-ной армии из русских, австрийцев, пруссаков и французских эмигрантов для отправки на Рейн под предводительством Суворова. Заботясь о скорейшем решении польского вопроса, Петербургский двор не отрицал такой комбинации, не говоря и ничего положительного. Суворов списывался по этому предмету с Хвостовым, поручая ему следить за ходом дела, и приказал иметь в готовности 12,000 червонцев. Он даже сделал прибавку к своему военному катехизису: "о ветреных, безбожных французах, которые дерутся колоннами, и которых надо бить колоннами же". Одновременно пошёл слух о войне с Турцией, не имевший серьезных оснований. Сплетня однако оформилась настолько, что назначала главных начальников, обходя Суворова; это его задело. Однако и Турецкая война, и французская оказалась пуфом.

Суворов помнил, что обещание его, данное именем Императрицы инсургентам, не было исполнено с точностью. Он надеялся, что арестованные вскоре будут освобождены, но прошло три месяца, а они содержались под арестом. Суворов излил недовольство в письме к Хвостову, поручив ему позаботиться об этом неофициальными путями. "Граф Игнатий Потоцкий, Мостовский, Закржевский, банкир Капустас и башмачник Килинский, в угодность двора, в Петербурге изрядно или хорошо содержатся, но мой пароль тем не содержан; в нем забытие прежнего, и они вольны. Стыдно России их бояться, ниже остерегаться; Польша обезоружена, пора им домой, и не в коня корм. Вашему благоразумию это внушение весьма рекомендую; мне совестно, хоть без торопливости."

Возможно, по этому же предмету, с намеком на предстоящий дележ Польши, он сделал в Варшаве, публично, следующее темное, аллегорическое заявление. Когда его спросили, можно ли ожидать благих для Польши последствий от мира Пруссии с Францией, он отвечал: "Так как крысы, мыши и кошки находятся в беспрестанном движении в сем доме и ни на минуту не дают мне покоя, почему я намереваюсь, как наискорее, переменить квартиру".

Ему действительно было мало покоя; его со всех сторон осаждали просьбами. Было немало ходатайств, которые он и рад бы удовлетворить, но не мог вследствие взглядов правительства. Однажды к нему пришла депутация. Осведомившись о просьбе, Суворов вышел к депутации, поднял руку вверх и прыгнул как можно выше, сказав: "Императрица вот какая большая", затем присел к земле на корточки: "а Суворов вот какой маленький". И депутаты поняли и ушли.

В сущности ход дел в Польше оставался таким, какой с самого начала был дан Суворовым, лишь за некоторыми изъятиями; самое крупное из них состояло в аресте пяти главных деятелей революции. Подчиненное положение Суворова снимало лично с него нарекание за это. В Петербурге не думали лишать их навсегда свободы. Безбородко говорит, что "по окончании дел, положено отпустить их на свет и дать полную всем амнистию". Правда, и эти лица, и пленный Косцюшко с товарищами, получили свободу лишь при по воцарении Павла. Судя по надзору, в этом не было мести, а только опасение новой смуты. Содержались они хорошо; только двое, Капустас и Килинский, вероятно вследствие их сравнительно низкого общественного положения, находились в крепости. Прочие жили там лишь в начале, да и то не все, и вскоре перемещены в нанятые для них частные дома. Присмотр был строгий, но только относительно отлучек из дома, в публику. Один из приставов был сменен за то, что вдвоем с арестантом (оба были молодые люди) отправился тайком ночью в костюмах на маскарад.