Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

В пятницу, на масляной 1795, совершилось торжественное обручение в Таврическом дворце. Суворов писал: "Благословение Божие Наташе и здравие с графом Николаем Александровичем; ай-да, куда как мне это утешно". 29 апреля, в отсутствие Суворова, все еще находившегося в Варшаве, они были обвенчаны.

Когда Суворов выезжал из Варшавы, морозило и дул резкий ветер; сберегая болевшие глаза, он сидел в дормезе, подняв стекла. Едучи по Праге, он глядел по сторонам, замечая большое число новых зданий, возводившихся на месте пожарища. "Слава Богу, кажется забыто прошедшее", молвил он, улыбаясь. Проехав Прагу, он часто обращался к тому месту, где после штурма была разбита для него калмыцкая кибитка и где он принимал депутатов варшавского магистрата. Едучи через передовую линию укреплений, он заметил: "волчьи ямы еще не заросли и колья в них живут до времени", а потом перекрестясь, прибавил: "Милостив Бог к России, разрушатся крамолы и плевелы исчезнут".

Потянулась белая однообразная дорога. Зимний путь еще не установился, кочки и выбоины награждали беспрерывными толчками. Не имея привычки к продолжительной езде в экипаже, он поминутно вскрикивал, но все-таки решил продолжать путь безостановочно, отдыхая только по ночам. Впереди скакал курьером в кибитке один из его адъютантов, заготовлявший лошадей и ночлеги. На первом или втором ночлеге Тищенко приготовил для ночлега теплую хату, но не осмотрел запечье, где спала глухая старуха. Когда приехал Суворов, то по обыкновению разделся донага, окатился холодною водой и, чтобы расправить одеревеневшие от долгого сиденья члены, стал прыгать по хате, напевая по-арабски изречения из корана. Тут проснулась старуха, приняла Суворова за чорта и закричала во весь голос: "Ратуйте, с нами небесная сила". Перепугался и Суворов и тоже поднял крик; явились люди и вывели старуху, полумертвую от ужаса.

На всем пути готовились новому фельдмаршалу торжественные военные встречи, но он этого не пожелал и разослал категорические запрещения. Многие послушались, но не все, так как некоторые считали своим служебным долгом представиться фельдмаршалу. Суворову пришлось прибегать к хитростям, чтобы избежать встреч: останавливаться для перемены лошадей в нескольких верстах от почтовой станции, пересаживаться в передовую курьерскую кибитку и закрываться рогожей. Выходило местами не совсем ловко, например в Гродно, где ожидал его с почетным рапортом князь Репнин.

В Стрельну была выслана по повелению Государыни парадная придворная карета, выехал на встречу тестю Зубов; несколько генералов встретили его еще раньше. Суворов облекся в фельдмаршальский мундир со всеми орденами, сел в присланный экипаж и отправился в Петербург. Это было 3 января 1796. Мороз был больше 20 градусов; несмотря на это Суворов просидел весь переезд в одном мундире, с открытой головой, держа шляпу в руках Спутники его, Н. Зубов и генералы Исленьев и Арсеньев, поневоле следовали его примеру. Прибыв к Зимнему дворцу, Суворов зашел к Платону Зубову, чтобы обогреться, затем отправились в приемные комнаты Императрицы. Тут Суворову был оказан самый благосклонный прием. Екатерина вступила с ним в разговор о предполагавшейся тогда персидской экспедиции и предложила ему командование, но Суворов попросил времени на рассмотрение дела. Она совершенно очаровала Суворова своим милостивым обхождением и даже, зная нелюбовь Суворова к зеркалам, приказала их завесить на время приема причудливого фельдмаршала.

Суворову и его свите назначен был на жительство Таврический дворец. Велено было разузнать все привычки Суворова и сообразно с ними устроить его домашний обиход. Приехав в Таврический дворец, Суворов пробежал по комнатам. В небольшой спальне с диваном и несколькими креслами была готова пышная постель из душистого сена и ярко горел камин; в соседней комнате стояла гранитная ваза, наполненная невскою водой, с серебряным тазом и ковшом и прочей принадлежностью. Суворов разделся, сел у камина и приказал подать варенья. Он был оживлен, необыкновенно весел и красноречив. Говорил с воодушевлением о милостивом приеме Императрицы, но ввернул замечание, что "Государыне расцветили, помилуй Бог как красно, азиятские лавры".

На другой день начались к нему визиты, но приняты были весьма немногие, в их числе Державин и Платон Зубов. Державина Суворов встретил дружески, без всяких церемоний и оставил обедать. Накануне, когда Суворов приехал в зимний дворец, Зубов встретил его не в полной форме, а в повседневном костюме, что было принято за неуважение. Теперь Суворов ему отплатил, приняв временщика в дверях спальни в нижнем белье, а Державину объяснил причину своего поступка словами: "vice-versa".

В Петербурге Суворов был предметом общего внимания, о нем говорили, спорили, ему прислуживали и угождали. Он вел прежнюю жизнь, с некоторыми уступками столичным условиям, обедая не в 8 утра, а в 10 или 11, причем всегда бывали гости. Во дворце у Государыни он бывал редко, особенно избегая парадных обедов. Узнав, что он ехал из Стрельны в одном мундире, Екатерина подарила ему соболью шубу, крытую зеленым бархатом, но Суворов брал ее только едучи во дворец, и надевал выходя из кареты. В собраниях, он давал волю своему темпераменту и не скупился на насмешки и выходки. Встречаясь с обоими Салтыковыми, обиженными его производством в фельдмаршалы, он зло над ними подшучивал, растравляя их зависть и недоброжелательство. Принимая визиты от именитых и чиновных лиц, он по своему оказывал им разную степень уважения. Увидев в окно подъехавшую карету и узнав сидевшего в ней, он сбежал на подъезд, вскочил в карету, когда лакей отворил дверцу, и просидел в ней несколько минут, беседуя с гостем, а затем поблагодарив его за честь, распрощался и ушел. В другой раз, тоже во время обеда, при визите другого лица, Суворов не тронулся с места, приказал поставить около себя стул для вошедшего гостя, сказав ему: "вам еще рано кушать, прошу посидеть", поговорил с ним некоторое время, и когда тот откланялся, то не встал его проводить.

Обращение его с Императрицей также резало глаз. Он был предан Государыне не меньше всякого другого и в заявлении ей знаков почтения шел дальше чем нужно, но отличался от других откровенностью, лагерной бесцеремонностью и своеобразными воззрениями на приличия. В разговорах с Екатериной он постоянно высказывал ей голую правду о дурном состоянии войск, вкоренившихся злоупотреблениях и т. п., так что стал наконец скучен. В своих выходках он не стеснялся касаться личностей. Однажды за обедом, Екатерина желая оказать внимание сидевшему около нее князю С. Ф. Голицыну, сказала, что спала эту ночь очень спокойно, зная что в карауле находится надежный офицер (сын Голицына). Голицын встал и поклонился. Суворов, сидевший по другую руку Государыни, тотчас же обратился к Голицыну с вопросом, отчего тот не прислал кого-нибудь из сыновей под Варшаву за Георгием и, указывая на некоторых лиц за столом, в том числе на князя Барятинского, хваставшего своими подвигами, прибавил: "они даром получили". Эффект вышел неприятный, особенно для Екатерины; но слова Суворова отдавали и большим цинизмом, потому что в своем первом донесении о штурме Праги, упоминая наиболее отличившихся, он помянул и Барятинского. Таким образом издеваясь над другими, он издевался и над собой, как над человеком, принужденным по пословице - с волками жить, по волчьи выть. В другой раз он находился на придворном балу и конечно скучал сильно. Обходя гостей и беседуя с ним, Государыня приблизилась между прочим к нему и спросила: - Чем почивать дорогого гостя? - Благослови, Царица, водочкой, - сказал Суворов кланяясь. А что скажут красавицы фрейлины, которые будут с вами разговаривать?, - заметила Екатерина. - Они почувствуют, что с ними говорит солдат, - отвечал простодушно Суворов. Екатерина собственноручно подала ему рюмку тминной, его любимой. Как-то цесаревич Павел Петрович пожелал его видеть; Суворов вошел к нему в кабинет и начал проказничать. Цесаревич этого терпеть не мог и тотчас же остановил шутника, сказав ему: "Мы и без этого понимаем друг друга". Суворов усмирился, но по окончании делового разговора выйдя из кабинета, побежал вприпрыжку по комнатам, напевая: "prince adorable, despote umplacable" (Князь очаровательный, деспот непримиримый). Это было передано цесаревичу.