Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

Едва Суворов прожил в Петербурге несколько дней, как Государыня предложила ему съездить в Финляндию осмотреть пограничные укрепления. Суворов над ними работал в 1791- 92, кончив главное, но исполнение его планов продолжалось, и он с радостью взялся исполнить волю Государыни. В середине декабря он отправился и вернулся к Рождеству, совершенно довольный, "ибо не осталось уголка, куда бы могли проникнуть шведы, не встретив сильных затруднений и отпора", писала Екатерина Гримму.

Занимала Суворова еще и персидская экспедиция. Он согласился принять начальство и стал готовиться, но потом передумал и отказался "от азиатских лавров" в ожидании более значительной войны. Тогда ему было предложено командование войсками на юге, в знакомых местах, что он и принял. Впечатление недавнего триумфа успело забыться; Суворов бывал не в духе, становился несносен и придирчив, находя например неприличным, что великий князь Александр Павлович употребляет в театре лорнетку. Многие попадали к нему на зубок, много самолюбий было задето и себялюбий оскорблено. Оттого современники высшего круга относились к нему часто неблагосклонно, с затаенной, но прорывавшейся наружу досадой. Один извещает приятеля, что "Суворов продолжает предаваться шутовству" и находит, что он "самое гордое существо на свете и в каждом его слове обнаруживается непомерное самолюбие". Государыня и прежде находила его здесь не на месте, а теперь он стал таким вдвойне. Ростопчин писал: "Не знают как отделаться от Суворова; его плоские шутки наскучили Императрице, и она от них краснеет".

Не знаем, что его задержало в Петербурге до средины марта 1796. Вероятно, кроме домашних и семейных дел, еще забота о том, чтобы определеннее выяснить свое назначение и служебное положение. Он выбрал себе штаб-квартирой Тульчин, разослал войскам расписание их будущих квартир с открытием подножного корма и отправился в дорогу. Путь он совершил почти безостановочно, завернув лишь к Румянцеву. На последней станции перед ним Суворов надел парадную форму, подъехав к воротам дома, вышел из экипажа и, держа шляпу в руке, прошел весь двор пешком. Беседа продолжалась часа два; они свиделись в последний раз.

Под началом Суворова были войска в Вроцлавской, Вознесенской, Екатеринославской, Харьковской губерниях и в Таврической области, всего 13 кавалерийских и 19 пехотных полков, черноморский гренадерский корпус, три егерских корпуса, 40 осадных, 107 полевых орудий и 48 понтонов; кроме того 3 полка чугуевских и екатеринославское пешее и конное войско. В соседних губерниях войска были отданы под начало Румянцева, далее и в Литве они оставались под командой Репнина. Так, в ожидании событий, по южной и западной границам России образовалось три армии.

В Тульчине Суворов прежде всего занялся благоустройством войск. Картина предстала знакомая: умирало огромное количество, как в эпидемию, особенно на работах в одесском порту, где количество умерших доходило до 1/4 штатного состава, и вымерла почти целиком отдельная команда. Причины тоже были не новы: многие генералы были поставщиками. Строитель Одессы де Рибас наживался страшно. Рекруты прибывали босые, полунагие, изнуренные. Казармы были сырые, без бань. Солдаты работали в жару и ненастье, а после работы не могли ни согреться, ни обсушиться. Воды в Одессе не хватало даже на приготовление пищи, и иногда употреблялась грязная.

Суворов отдал приказ о делении больных на разряды, о порядке отправления их в лазареты и лечения при полках;, послал штаб-лекаря Белопольского в Одессу. Одного виновного начальника, которого называл "торговой бабой", выгнал из службы. Но особенно его "сердце было окровавлено" от поступка де Рибаса. Живя зиму в Петербурге и видясь с Суворовым, де Рибас скрывал от него дурное состояние одесских войск и, по назначении Суворова главнокомандующим на юге, послал в Одессу 1,000 червонцев, чтобы "воскресить больных по лазарету и меня омрачить", объясняет Суворов. Давний его приятель подкупил кого следует, дабы показать умерших живыми и перечислить снова в умершие потом, во время командования Суворова. Суворов стал держаться от него настороже и уже не удостаивал прежнего названия "intime аmi". Зоркий глаз, не ослабевающая деятельность и практическая опытность грозного Суворова не заставили долго ждать доброй перемены. Едва прошло два месяца, как в Одессе смертность понизилась вчетверо, в других местах процент умерших еще ближе подошел к нормальному. В августе он имел утешение донести Екатерине, что в июле умер один из 792-х. Еще успешнее велась борьба с опасной заразной болезнью, появившейся на Таманском полуострове уже при Суворове, в конце апреля. Она развивалась так быстро, что число больных в населении и войсках дошло до 320 человек, но своевременными мерами была прекращена.

Внутреннее неустройство войск проявлялось и в других видах: в большом числе беглых, в своевольстве и обидах мирных жителей. Ковельский окружной начальник донес, что многие помещики приносят жалобы на квартировавший там драгунский полк, команды которого не только берут фураж насильно, под квитанции, но отбивают замки в амбарах, самовольно забирая сено и овес. Надо думать, самовольство порождалось невысылкой денег или другой неисправностью провиантского ведомства. Впрочем, такие явления были более-менее случайны, хроническое зло состояло по прежнему в дезертирстве. Для искоренения его требовались коренные реформы в военном устройстве и управлении. Суворов застал тут если не совсем то же, что было 2 года назад, то не многим лучше, и прибегал к тем же мерам, но существенной перемены к лучшему добиться не мог. Пограничный начальник князь Волконский, который и прежде старался устранять причины побегов, теперь за поимку беглых назначил премию: за первую 50 рублей, за следующие по 5 рублей с каждого пойманного. Побеги конечно от этого не прекратились.

Командуя войсками в обширном пограничном крае, куда он был послан потому, что не были уверены в мире, Суворов считал круг своего ведения недостаточно обширным, ибо крепости и флот от него не зависели. Вскоре он пишет Хвостову, что Платон Зубов говорил о подчинении ему гребного и парусного флота, а между тем ничего писанного об этом нет, флоты же находятся в дурном состоянии. "Будет ли что?" спрашивает Суворов и через несколько дней пишет Хвостову, что неустройства во флоте возрастают. Результата не было. Он решился обратиться к самому Зубову и пишет, что в Петербурге была объявлена ему высочайшая воля о подчинении парусного и гребного флотов, а указа нет, на что просит объяснения. В тот же день он посылает письмо зятю, Н. Зубову: "Время проходит, люди мрут, суда гниют; князь Платон Александрович знает, сколько ныне в лом и перед сим было; против прежнего найдет, что оба (флота) уменьшились, а у турок возросли, многочисленнее и несказанно исправнее наших". Но ответов не последовало. Суворов в неудовольствии махнул рукой: "Пусть этими флотами князь Платон берет Стамбул из своего кабинета", однако решил сделать последнюю попытку. Донося Императрице о смотре войск, он замечает, что флотов и крепостей не видал, потому что они ему не подведомы. Но и этот намек не имел последствий.