Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

Платона портила и сфера, в центр которой он был поставлен волею Екатерины. Тут он встретил лесть и угодничество от самых утонченных до самых грубых форм. Его превозносили до небес, удивлялись его обширному уму, проницательности, пониманию самых трудных вопросов внутренней и внешней политики. Угодить временщику, втереться к нему в милость или хотя бы удостоиться благосклонного взгляда признавалось за верх удачи. Тем паче, что воспевание в Зубове великих государственных дарований совпадало с желаниями Государыни.

Он обзавелся несколькими умными, понимающими дело помощниками, которые однако принесли больше вреда, потому что были люди бесчестные и интриганы.

В неумолкаемом хвалебном хоре возрастала и укреплялась самоуверенность Зубова, и чем больше убеждался он в своих достоинствах, тем камертон угодничества, лести и низкопоклонства давал тон выше. Один знаменитый впоследствии генерал, собственноручно и по собственной инициативе варил ему утренний кофе и относил чашку к нему в постель. Другой, в порыве благоговейной благодарности за какую-то награду, целовал ему руку. Третий в полном присутствии сената сказал ему, что некоторый зловредный гений (Потемкин) присоединил к России голые степи, а Зубов завоевал плодоноснейшие страны (польские). Толпы наполняли его покои, ласкали последних лакеев и терпеливо сносили не только толчки от них, но и проказы его любимой обезьяны.

Бывали случаи, вызывавшие как будто охлаждение к нему Императрицы, и все с замиранием сердца ожидали исхода. Но эти эпизоды разрешались скоро мировою, и с утратою Екатериною некоторой доли её гения, деятельности и силы, каждая мировая только увеличивала могущество Зубова. Он занял беспримерно высокое положение, и в нем утвердилось искреннее убеждение, что его дарования вполне этому соответствуют. Наравне с гигантским самомнением развилось его властолюбие и надменность, размерам которой трудно поверить. Он доходил до полного забвения приличий и до низведения людей на степень неодушевленных предметов. Платон Зубов позволял себе дерзости в обращении с наследником престола в присутствии его семейства и всего двора. Если прибавить к этому жадность, скупость и эгоизм, , получится полный очерк последнего временщика Екатерины.

Однако низость раболепно пресмыкавшихся приспешников представляет еще более отталкивающую картину.

Суворов выделялся из общего хора в виде диссонанса. Он не будировал, не разыгрывал из себя Катона, старался даже сблизиться с "универсальным министром" или "великим визирем", как втихомолку называли Платона Зубова, и приобрести в нем протектора у престола, но не покупал этого ценой раболепства и нравственного унижения. В начале, когда Суворов был в Финляндии, между ними не было столкновений. В Херсоне проявляется некоторое неудовольствие Суворова, но больше по отношению к двору и высшей администрации, а не к Платону Зубову лично. Щадил ли Зубов чуткое самолюбие Суворова, или Суворов старался быть ручным, - трудно сказать; вернее и то и другое. В Польше, по завладении Варшавой, поводов к неудовольствиям явилось больше, вследствие различия политики "кабинетной" от "полевой", но опять-таки в смысле безличном, и тогдашние отношения между Зубовым и Суворовым скорее можно назвать хорошими. В эту же пору обе фамилии породнились, что прибавило в общественном мнении новый устой для Зубовых вообще и для Платона в частности, да и Суворову могло послужить на пользу. Платон Зубов обратился в феврале 1795 года к Суворову с письмом, очень любезно поздравляя его с предстоящим браком дочери. Суворов благодарил его "за чистосердечные изъяснения", прибавив: "они по государевой службе делают меня спокойным и уверенным в особе вашей", и изъявил соболезнование о постигшем Зубова горе - потере отца. В ответном письмо Зубов благодарит за присылку карты расположения войск под "знаменитым" начальством Суворова, за прежние подобные сообщения и за соболезнование о кончине родителя: "Все это подтверждает ваше благосклонное ко мне расположение, коего я видел всегдашние опыты, и которое всемерно буду стараться сохранить с моей стороны во всей его силе, уверяя ваше сиятельство, что как в собственном моем, так и по службе, найдете вы меня во всякое время готовым на угодное вам". После бракосочетание его брата с дочерью Суворова он пишет поздравление и получает благодарственный ответ, с обещанием, что за обнаруживаемую Зубовым искренность, Суворов будет платить искренностью же. В 1795 году их отношения были удовлетворительны.

Не так пошло дело в Тульчине. Поводы к перемене народились еще в Петербурге. Первым поводом были известные читателю визитные костюмы. Затем кто-то пустил слух, что Суворов определил дочери 7,000 душ в Кобринском уезде, 7,000 руб. годового содержания и 100,000 руб. единовременно. Основанием для молвы вероятно послужило старое завещание, и что Суворов как будто забыл про сына, который жил у матери. Недоразумение разъяснилось, но Зубовы разочаровались, и это оставило след. Правда, дело касалось Николая, но не могло не интересовать и Платона, как фактического главу семейства. Суворов узнал об этом позже и объяснял, что имел в виду благоприобретенные, а не жалованные имения; последних тогда не было и на них не рассчитывалось, и если надо пополнить духовную, чтобы Хвостов распорядился это сделать.

Новым поводом послужила персидская экспедиция, от которой Суворов отказался, но потом жалел и своего сожаления не скрывал, так что о нем открыто говорил Валериан Зубов. Суворов задел Зубовых, что ещё до отказа от экспедиции составил список генералов, в который никого из Зубовых не включил. Платон Зубов дал Суворову повод к неудовольствию, не подчинив ему флота. Суворов требовал из Тульчина на надобности войск 5 миллионов рублей, а Зубов дал только 100,000. Наконец, Суворова укололо возведение Платона Зубова в княжеское достоинство Римской империи. Он писал в апреле 1796 Хвостову: "Платон Александрович - князь, взял мое; вы на это холодно взираете; титлы мне не для меня, но для публики потребны". Он поручил Хвостову "попенять Кобенцелю за императорову неблагодарность". Поздравив Платона Зубова с получением княжеского достоинства, Суворов заметил: "До меня ж император скуп: я ему больше утвердил и подарил, нежели подобные титла с собой приносят".

Суворов подозревал Зубова в намерении оттереть его от командования армией против французов. Дело Вронского внушало мысль, что затянулось неспроста, а по зложелательству князя Платона. Едва ли Суворов прав: оно тянулось обычным черепашьим шагом, а не дать ему хода было нельзя. Но кичливое самомнение Зубова и высокомерное невнимание даже в официальной корреспонденции, и крайняя чувствительность Суворова к этому подливали масла в огонь. Суворов становился все злее в своих сарказмах, срывая сердце в интимных письмах к своему поверенному. Он радуется, когда обстоятельства продвигают графа Безбородко, называет его единственным "надежным членом кабинета", а Зубова "козлом, который и с научением не будет львом", и которому пора опомниться ради блага России. Издеваясь над его угодливостью и сговорчивостью, чтобы только сохранить милость состарившейся Императрицы, Суворов пишет: "князь Платон добрый человек, тих, благочестив, бесстрастен, как будто из унтер-офицеров гвардии; знает намеку, загадку и украшается как угодным, что называется в общенародии лукавым, хотя царя в голове не имеет... При его мелкоумии, он уже ныне возвышеннее князя Потемкина, который с лучшими достоинствами, в своей злобе был откровеннее и, как великодушнее его, мог быть лучше предпобежден... Я часто смеюсь ребячьей глупости князя Платона и тужу о России... Снять узду с ученика, он наденет ее на учителя. Вольтером правила кухарка, но она была умна, а здесь государство".