Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

Этот взгляд заставлял Суворова проводить маневры так, чтобы отступления не было; вместо него использовались обходные или боковые марши или какой-нибудь прием, шитый белыми нитками, лишь бы предохранить девственность воинского чувства от растлевающего прикосновения ретирады. Сквозные атаки между прочим вполне удовлетворяли этому условию: там никто не отступал, все шли вперед, обе стороны были победителями, потому что проходили насквозь одна через другую и затем продолжали движение шагов с сотню. Такой маневр имел еще одну выгоду: обе стороны, остановившись, поворачивались лицом друг к другу и снова шли в атаку. Задняя шеренга становилась передней и привыкала встречаться лицом с противником, и войска привыкали к впечатлению, которое производит внезапное появление неприятеля в тылу. В Суворовских войсках, привыкших ходить в атаку безразлично на заднюю и переднюю шеренги, этого не было, что подтверждалось последней Польской войной и обеими Турецкими.

Брезгливость Суворова к ретирадам распространялась на все движения назад, хотя бы они и не означали отступления. Во время движения выдвинувшиеся вперед люди не осаживались, а по ним должны были равняться другие, хотя бы целый батальон. Тоже самое правило было обязательно и для войск, стоящих на месте. "Шаг назад - смерть", говорил Суворов: "вперед 2, 3, 10 шагов дозволяю". Войска, служившие под Суворовым, знали это твердо; новичков он испытывал и ловил. Раз он направился верхом прямо на фронт, как бы желая через него проехать насквозь; офицер, видя голову лошади у самого фронта, приказал одному ряду вздвоить, отойдя назад. "Под арест", закричал взбешенный Суворов: "этот немогузнайка зачумит всю армию, учит ретираде". Так же он оберегал войска от других вредных понятий, например о возможности понести поражение. Руководясь этим, он не позволял смены линий. В апреле 1796 писал Хвостову: "У Дерфельдена, по выезде моем из Варшавы, хотя уверяли, что он держится моих правил, - при прусском Фаврате задняя линия сменяла переднюю, якобы сия побита была; а сей строй ему от меня запрещен был".

Суворов пишет: "У князя Репнина экзерциции нет, но приказано - тихий марш и залпы, опасное и вредное; мои, кои к нему достались, очень пеняют".

Делались чучела из соломы и земли, на которые пехота и конница ходили в атаку. При этом требовалось наносить удары не останавливаясь. Пехота упражнялась в целевой стрельбе, потому что и тогда стрельба могла быть меткой. Трескотня на ветер лишь ободряет неприятеля, который оценивает силу огня по числу выбиваемых из строя людей. Снабжение армии патронами представляло большие трудности, и Суворов учит беречь пулю "на целую кампанию", стрелять редко, да метко.

Огнестрельному действию кавалерии он не придавал почти никакого значения и с первых своих кампаний указывал ей на холодное оружие, как на подходящее. Тем не менее он не упускал из виду и стрельбу кавалеристов с седла, имеющую применение в некоторых случаях боевой кавалерийской службы, и при атаке конницей чучел приказывал иногда стрелять в них на скаку из пистолетов.

Говоря об экзерцициях войск под началом Репнина, Суворов назвал любимые Репниным залпы пехоты "опасными". Пехота могла встречать залпом атакующую конницу почти в момент удара, и залпы действительно представляли опасность. Но и при залпах следовало заботиться о меткости, поэтому Суворов практиковал не общепринятый, а свой залп. По команде каждый солдат должен был прицелиться и выстрелить, не гонясь за одновременностью.

Качества, приобретаемые войсками после долгих кампаний, выражаемые термином обстрелянные войска, были Суворовским солдатам присущи до открытия военных действий в такой степени, что разность между ними и обстрелянными сводилась до минимума. Хорошо выученные рекруты стоили старых, бывалых солдат. Суворовские воспитанники атаковали с несокрушимой энергией, встречали атаки спокойно и твердо. Неожиданностей для них не существовало, ибо все было предусмотрено в мирном обучении. Строй не имел слабых мест, потому что в людей, из которых строй составляется, было вкоренено понятие, что фронт там, откуда появился неприятель. Не одни люди, но и лошади получали в Суворовской школе боевую выдержку. Приучившись проноситься при ружейном и артиллерийском огне через пехотные ряды, они не заминались и перед неприятельским фронтом.

Вера солдат в Суворова не знала пределов. Он был настолько же генералом, насколько и солдатом; можно сказать, он был солдат-фельдмаршал. В сочетании этих понятий заключается тайна его изумительного господства над войсками и полное себе подчинение коллективной воли множества людей. Частности его жизни, обычаи и привычки, выходки и дурачества могли не нравиться кому угодно, но только не солдатам. Даже в обиходе военной службы он напоминал во многом солдата. Принимая представляющихся или рапорты, он стоял "стрелкой", с плотно сжатыми каблуками и с приложенною правою рукою к козырьку гренадерской каски.

Он приходился солдатам по сердцу и потому, что не вмешивался в разные мелочи ни на учебном поле, ни на квартирах, и не любил, чтобы и другие придирались к солдатам и офицерам из за пустяков. В этом отношении он имел много общего с Потемкиным, но Потемкин баловал солдат, спуская им многое, Суворов же отличался строгостью во взысканиях за проступки против существенных требований военной службы. Он был более требователен к высшим, чем к низшим, так как от первых исходит на последних и добро, и зло. Старшим офицерам и генералам было трудно служить с Суворовым, не навлекая на себя по временам его неудовольствия, как по его требовательности, так и по свойству требований, в которых было много необычного. К их числу принадлежала необходимость быстрых, точных и толковых ответов на и сообразительность при получении от него приказаний; последнее было иногда трудно для новичков, потому что язык Суворова отличался прихотливой конструкцией, сжатостью и лаконизмом. "Если кто теряется от одного слова, то на что же он будет годен при неожиданной неприятельской атаке?" Привыкали и к слову, и даже просто к звуку голоса или к жесту; приучались, под опасением едких сарказмов, понимать и приказания в форме намеков, чуть не загадок. Однажды Суворов кликнул дежурного адъютанта. Адъютант вошел к нему в спальню, которая служила в тоже время и кабинетом; Суворов умывался и полощась в воде, спросил: "завтра суббота?" "Да, ваше сиятельство", отвечал адъютант. "Пушки не боялись бы лошадей, а лошади пушек", сказал Суворов, продолжая умываться. Адъютант послал за дежурным по лагерю и сказал, что назавтра назначается ученье кавалерии против артиллерии.

После каждого развода, ученья или смотра Суворов держал перед войсками речь, иногда короткую, но иногда и длинную, с час и больше. Темой для речи служило прежде всего только что оконченное ученье. Суворов делал замечания, указывал на ошибки и переходя от частностей к общему, излагал отличие хорошего офицера или солдата, и условия, которым они должны удовлетворять. Затем он обращался к прошлому, припоминал и указывал ошибки, сделанные тем или другим полком в том или другом деле, под его началом; выставлял также подвиги и поучительные примеры, достойные подражания, и хвалил тех, кто оказал такое отличие. После всего он сводил речь на военное искусство вообще и излагал существенные его основания.