Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

Потемкин не терпел около себя равного по положению, особенно равного с перевесом дарования. В кампанию 1789 года он оттер от дела князя Репнина, дабы отнять от него возможность производства в фельдмаршалы. Суворов же был гораздо способнее Репнина и еще неудобнее для Потемкина. Иметь его под своим началом, отличать, осыпать милостями Императрицы Потемкин был согласен, потому что победы подчиненного ставились ему в заслугу, но поставить его рядом с собой - ни в каком случае.

Потемкин написал Екатерине: "Если последует высочайшая воля сделать медаль Суворову, то этим будет награждена служба его при Измаиле. Но так как из генерал-аншефов он один находился в действиях в продолжении всей кампании и, можно сказать, спас союзников, ибо неприятель, видя приближение наших, не осмелился их атаковать, то не благоугодно ли отличить его чином гвардии подполковника или генерал-адъютантом". Государыня на это согласилась, хотя не могла не понять, что её "добросовестный советодатель" кривит душой и руководится нечестными побуждениями. Она приказала выбить медаль, назначила Суворова подполковником Преображенского полка, наградила офицеров измаильского корпуса золотыми крестами, а солдат серебряными медалями.

Полковником Преображенского полка была сама Государыня; назначение подполковником было почетным, но не более. Обыкновенно этого отличия удостаивались старые заслуженные генералы; их было уже десять, Суворов стал одиннадцатым. Но продолжительная служба и взятие штурмом крепости с уничтожением неприятельской армии - заслуги разнородные. Недоброжелатели и завистники радовались, прочие недоумевали.

Обо всем Суворов узнал уже в Петербурге, куда поехал из Ясс. Войну пришлось кончать другим; великий мастер, который довел искусство бить Турок до совершенства, отсутствовал. Но имя его осталось. В мнении войск Суворов уже не имел равных, и никакие обстоятельства не в силах были отодвинуть его в тень надолго.

Почти 3 месяца жил Суворов в Петербурге без дела. Он все ждал справедливой оценки своей службы и признания её по достоинству, но ждал напрасно. Носились слухи, что он посещал нового фаворита Платона Зубова, с целью разных инсинуаций насчет Потемкина. Зубова он действительно посещал, и разговоры их вероятно не обходили Потемкина, собиравшегося приехать в Петербург - зуб дергать . По крайней мере в позднейшем письме Суворова к Зубову (от 30 июня 1791 г.) из Финляндии, читаем: "ежечасно вспоминаю благосклонности вашего превосходительства и сию тихую нашу беседу, исполненную разума с приятностью чистосердечия, праводушия, дальновидных целей к общему благу" Но этим путем Суворов ничего не приобрел. Потемкин был уже не то, что раньше, но только для Екатерины, а для Суворова и прочих он был по-прежнему несокрушимой силой.

Приехал в Петербург и Потемкин. На него посыпались милости и выдающиеся знаки благоволения; Суворов оставался ни причем. Дабы сколько-нибудь успокоить свой возмущенный дух, он прибегнул к средству, к которому прибегал постоянно в подобных случаях: стал излагать свои мысли письменно, для самого себя.

В одной записке он вспоминает про старое, про Козлуджи, где Каменский помешал ему идти вперед; про принца Кобурга, Лаудона, которые награждены лучше его, Суворова; перечисляет всех высших генералов русской службы, указывая, что он старше почти их всех. Относительно Потемкина он задает вопрос, что было бы ему, Суворову, если бы он со своими делами занимал место Потемкина? "Время кратко", кончает он записку: "сближается конец, изранен, 60 лет, и сок весь высохнет в лимоне".

В другой записке он пишет: "здесь поутру мне тошно, ввечеру голова болит: перемена климата и жизни. Здесь язык и обращения мне не знакомы; могу в них ошибаться; потому расположение мое не одинаково - скука или удовольствие. По кратковременности мне неколи, поздно, охоты нет учиться, чему до сего не научился. Это все к поступкам, не к службе; глупость или яд не хочет то различить. Подозрения на меня быть не может, я честный человек. Бог за меня платит. Бесчестность клохчет, и о частом утолении моей жажды известно, что сия умереннее как у прочих. Зависть по службе! Заплатит Бог. Выезды мои кратки; если противны, - и тех не будет".

Тем временем готовился великолепный праздник в воспоминание славных военных подвигов, в особенности измаильского штурма. Присутствие на торжестве истинного героя, Суворова, не могло нравиться Потемкину. За несколько дней до праздника, 25 апреля, Суворов получил от Потемкина повеление Государыни - объехать Финляндию до самой шведской границы, с целью проектировать систему пограничных укреплений. Суворов поехал с охотой, чтобы только избавиться от своего бездействия; край был ему знаком, так как 17 лет назад он уже объезжал шведскую границу, и хотя теперешняя задача представлялась сложнее, но при обычной своей энергии Суворов выполнил ее в 4 недели.

В то время, как суровой финляндской весной он разъезжал в санках и таратайках по диким захолустьям русско-шведской границы, вынося лишения, которых военный человек высокого положения не знает даже в военное время, Потемкин утопал в роскоши и упивался славой. В сущности повторялось прежнее: припомним Суворова, едущего в зимнее ненастье, верхом на казачьей лошади, без багажа, к Измаилу, - и Потемкина, предающегося в это самое время всем излишествам в главной квартире. Но в Петербурге, контраст бил в глаза: должно было воздаться достойному, а делалось наоборот.

Праздник происходил у Потемкина, 28 апреля. По роскоши, разнообразию, блеску, он выходил из уровня самых пышных торжеств того времени, отличавшегося роскошью и пышностью. Весь двор был тут, с Государыней во главе; великие князья танцевали в первых парах; дамские наряды поражали богатством и разнообразием; в оркестре и хорах насчитывалось до 300 музыкантов и певцов; балет и драматическое искусство тоже не были забыты. Залитый светом громадный зал, великолепный сад с редкими растениями, повсюду драгоценности, редкости и художественные произведения, - все это поражало и восхищало самых привычных к изысканной роскоши людей. Похвалам и комплиментам не было конца, Государыня была очарована. Праздник удался совершенно.

Он был дан в Таврическом дворце, который Екатерина еще в прежние годы пожаловала Потемкину, потом купила обратно за полмиллиона рублей и теперь снова дарила, по желанию Потемкина, вместо постройки для него нового дворца, как предполагалось. Но и этим не ограничилась щедрость Императрицы к Потемкину. Положено было соорудить ему в царскосельском парке обелиск, пожалован фельдмаршальский мундир, унизанный по швам бриллиантами, и подарено 200 000 рублей.