Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

Макрановский, прибывший к Праге 13 октября пополудни, послал к Кобылке подмогу, но посланный отряд, не дойдя 5 верст, повернул назад, вероятно опасаясь наткнуться на засаду или на слишком сильного неприятеля.

В руках русских остались 9 польских орудий, т.е. вся неприятельская артиллерия, и единственное его знамя; захвачен обоз отряда во время следования его к Варшаве. Потеря русских определена Потемкиным в 153 человека и 578 лошадей, убитых и раненых. Поляки потеряли напротив очень много; одних пленных набралось 1073 человека, в том числе множество офицеров. Из них половина, добровольно сдавшиеся, была распущена но домам. В донесении Суворова говорится, будто все остальные люди польского корпуса были истреблены; историографы его утверждают тоже самое, прибавляя, что некому было подать весть в Варшаву о поражении при Кобылке и там узнали об этом случайно. Другая сторона впадает в крайность, определяя свою потерю только в 1500 человек со всей артиллерией. Ближе к истине, что на поле сражения осталась большая часть инсургентского корпуса, составлявшего одну из колонн Макрановского (остальные две, хотя и с потерями, пробрались в Варшаву). Командовал этой колонной генерал Майен, уехавший при самом начале дела; в погоню за ним было послано несколько десятков казаков, но они не могли его догнать.

Численное отношение сражавшихся нельзя определить по недостатку данных; но можно считать, что из Суворовского корпуса поспело на поле сражения и приняло участие 3-4,000, так как в его войсках состояло до одной трети конницы. Силу неприятельского корпуса Суворов определял в 4,300 человек, что должно быть близко к истине.

В начале сражения владелец Кобылки, престарелый граф Унру, выехал верхом из своей усадьбы, желая ради безопасности приютиться под покровительство русских. Его заметили казаки, приняли по голубой орденской ленточке за неприятельского генерала, захватили и отвели в лес. Скоро истина разъяснилась, Унру был помещен в безопасное место и по окончании дела представлен Суворову, которого знал прежде. Суворов отправился к нему обедать и пригласил польских и русских офицеров. Унру, приверженец русской партии, побывавший за это даже в варшавской тюрьме, принял гостей любезно. Обед прошел в оживленной беседе; Суворов обращался с пленными поляками приветливо, как бы оттеняя свои отношения к противнику на поле сражения, и отдавшемуся на его великодушие.

Война не завершилось, впереди оставалась важнейшая её часть, но поход здесь оканчивался. Противники не походили на турок, ни на войска барской конфедерации, с которыми доселе приходилось Суворову сражаться. Польские войска, помимо врожденной храбрости, отличались устройством и хорошей подготовкой; кавалерия имела порядочных лошадей и была хорошо вооружена; артиллерия отличалась очень хорошим состоянием и обучением. Маневрировали поляки весьма удовлетворительно, "живо и проворно", по словам Суворова. Многие из польских офицеров служили в европейских армиях; в польской армии было немало иностранных офицеров. Правда, ее приходилось укомплектовывать добровольцами, которые, особенно в начале, составляли большой контраст с настоящими солдатами, но потом дисциплинировались и сливались в одну общую с ними массу. Только когда из добровольцев формировались отдельные отряды, они отставали от войск регулярных. Особенность польской армии заключалась в косионерах: довольно жалком подспорье регулярной силе. Так назывались люди, вооруженные, за недостатком ружей, насаженными на длинные древки лезвиями кос, или лучше сказать подобия кос, и пиками. Они размещались обыкновенно в задних шеренгах, иногда составляли отдельные части, обучались действовать в колоннах и ставились по флангам регулярных войск. В рядах корпуса Сераковского находились и добровольцы, и косионеры, около 2,000, но уже достаточно обученные и освоившиеся, успевшие, по выражению Суворова, "войти в регулярство". Отчасти благодаря этому, поляки и прибегали к строю в колоннах, ибо косионер мало уступал в колонне, при ручном бое, вооруженному ружьем со штыком. Если же в конце Польской войны 1794 наступило разочарование в косионерах, то потому, что регулярных войск стало слишком мало, и они утратили всякую нравственную силу, кроме редких моментов возбуждения.

Польские войска уступали русским, которые или уже были Суворовскими, или стали ими в походе. Из его боевых принципов первым является быстрота. Он заполняет ею недостаток численной силы и предотвращает сосредоточение неприятельских масс. Нападая внезапно, он усиливает выгоды быстрого похода и вселяет в неприятеля преувеличенное понятие о силе противника. Он является перед лицом неприятеля, когда тот считает его за десятки верст; он бьет его потому, что тот, собираясь отступать, остается на месте лишних 2-3 часа. Как быстрота и внезапность Суворова действовали на людей впечатлительных, видно из примера: бывший при Сераковском комиссар народной рады бежал, заметив издали наступавшие русские войска.

Затем - глазомер. Необходимо оценить местность и расположение неприятеля, и по видимой части пространства вывести заключение об остальном, при условии - не привлекать внимания противника до атаки, сохраняя неожиданность удара. Взгляд Суворова доходил до проницательности невероятной; он иногда знал местность, занятую неприятелем, лучше чем сам неприятель. Суворов пополнял его расспросами пленных и местных жителей, прибегать же к посредству разъездов и патрулей не любил.

Третье основное правило - натиск. Мало поразить врага, надо заставить поверить его в вашу непобедимость и вселить сомнение в своих силах. Для этого, явившись пред ним быстро и внезапно, надо нанести жестокий удар. В описанных делах с поляками и нельзя было поступать иначе. Продолжительная канонада, методическое развертывание сил и сложное маневрирование обнаружили бы численную слабость Суворова. Вследствие этого он не давал предпочтения охватам и обходам, как оружию, в настоящем случае обоюдоострому, тем паче, что поляки были достаточно сильны в маневрировании. Не имели же их предводители того, что составляло главную силу Суворова: уменья владеть волею войск, как своей собственной. Нравственное влияние Суворова на войска было поистине громадно.

Близорукие ценители Суворова отзываются о его военных делах вообще, а в Польше особенно, как о незнании или отрицании тактических правил, т.е. как о невежестве. Но они руководятся только внешней стороной дела, да и то неправильно. По слабости своего корпуса и необходимости дорожить каждой минутой, чтобы не упустить неприятеля, Суворов прибегал к фронтальным атакам, но он все-таки заставил противника в двух первых делах спешно переменить позицию, отказавшись от прежней, более выгодной. Он прибегал и к охвату флангов, к угрожению тылу, к отрезанию пути отступления. Потом - атака неприятельского корпуса одной кавалерией. Что ещё мог сделать Суворов, не рискуя упустить противника? Артиллерия его уступала польской числом и калибром, пехота не могла поспеть, оставалось атаковать конницей. В Турции он поступал иначе. Не особенно опасаясь пехоты и артиллерии, он должен был беречься только лихой турецкой кавалерии и потому атаковал обыкновенно пехотой, в колоннах или кареях, со стрелками впереди или по флангам. В Польше был опасен огонь артиллерии; кавалерия же, а тем паче пехота, опасений не внушали, так как его собственная конница была не ниже, а пехота выше польской. Кавалерийская атака оказалась лучшей и по быстроте, и по почти рассыпному строю.