Том 5. Литература XVIII в.

События и требования эпохи получали не столько прямое, открытое отражение, сколько опосредованное, сублимированное: так, перевод французских идей на немецкий язык нередко делал их неузнаваемыми, ибо они были абстрагированы от политической и экономической почвы, их породившей. К. Маркс и Ф. Энгельс писали об этике Канта, что он «отделил это теоретическое выражение от выраженных в нем интересов, превратил материально мотивированные определения воли французской буржуазии в чистые самоопределения “свободной воли„, воли в себе и для себя» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 3, с. 184).

Воздействие Канта на немецкую литературу было значительным. Однако речь идет не о влиянии всей системы его философских идей, а об отдельных гранях, которые были восприняты как особо плодотворные в сложном процессе развития немецкой культуры.

Из всех немецких философов конца XVIII — начала XIX в. Гете (в 1827 г.) выделил именно Канта как самого влиятельного. Гете отметил, что сам он шел сходным путем в своей работе «Метаморфоза растений» (1790). Общее он видел в различении субъекта и объекта и в понимании того, что каждое создание природы существует само по себе, а не во имя какой — то заранее определенной цели («не для того растет пробковое дерево, чтобы мы могли закупоривать бутылки»). Идея эта не нова. Но Кант своей мыслью как бы завершал историю европейского просветительского рационализма. Кант утверждал границы человеческого разума, но вместе с тем помогал развеять предубеждения, мешавшие познанию мира. Гейне сравнивает Канта с Коперником: «Прежде разум, подобно солнцу, вращался вокруг мира явлений и старался освещать их; но Кант останавливает разум, солнце, и мир явлений вращается вокруг разума и освещается им по мере вхождения в сферу этого солнца».

Большое влияние на современников оказала этика Канта. Категорический императив Канта («Пусть каждый поступает по отношению к другим так, как он хотел бы, чтобы поступали с ним») стал трюизмом и, независимо от воли Канта, легко сочетался с религиозными заповедями.

Слава выдающегося пропагандиста этики и эстетики Канта принадлежит Шиллеру. Ему, в отличие от Гете, была ближе идеалистическая сторона философии Канта. При этом идеи Канта воспринимались им в борьбе и творческих исканиях. Поздние драмы Шиллера, в частности, стали ареной такого спора, когда реалистическое чутье художника и знатока истории вступало в конфликт с метафизическими положениями кантовской этики. Еще более острой была борьба в области эстетики: Шиллер — просветитель утверждал высокое призвание художника — преобразователя, в то время как от Канта шла мысль о незаинтересованном искусстве, о приоритете формы над содержанием.

В немецком литературоведении конец века обозначается как «эпоха классики». Однако при всей значительности вклада великих веймарцев — Гете и Шиллера — этим понятием не покрывается все многообразие немецкой литературы последних десятилетий XVIII в. Панорама ее была достаточно широкой.

В 90‑е годы завершал свою деятельность сатирик Георг Кристоф Лихтенберг (1742–1799), автор остроумных афоризмов, опубликованных посмертно, в 1800–1806 гг. Его последнее сочинение, «Подробные объяснения к гравюрам Хогарта» (1794–1799), существенно дополняло и корректировало современную эстетику. Лихтенберг сдержанно относился к веймарскому классицизму, ибо считал, что литература должна острее отражать реальную действительность немецкого общества, так же, как Хогарт зло и ядовито рисовал английские нравы. Афоризм Лихтенберга: «Мы пишем для человека — современника, а не для древних греков», — был заострен против крайностей культа античности. Хогарт утверждал, что в искусстве главенствует «кривая линия». В эстетике Лихтенберга «кривая линия» была также полемически противопоставлена гармонической строгости и «прямолинейности» классицизма.

Картина эстетической борьбы 90‑х годов будет неполной, если не учитывать, что в 1793 г. вышел первый роман Жан — Поля Рихтера (1763–1825) «Жизнь довольного школьного учителишки Марии Вуца из Ауэнталя», положивший начало серии книг, юмористически живописавших быт маленьких людей немецкого захолустья. Это был еще один вариант немецкого сентиментализма, резко отличный от сентиментализма «Бури и натиска». Свои романы Жан — Поль называл идиллиями. Как справедливо замечает советский исследователь его творчества, «этот жанр принципиально исключает всякую борьбу» (М. Л. Тронская). Если штюрмеры были преимущественно связаны с руссоистской критикой варварских порядков, не соответствующих идеалу естественного человека, то творчество Жан — Поля развивается в русле немецкого стернианства. При этом гениальная диалектика Стерна в изображении чувства остается недоступной его немецким преемникам.

Жан — Поль — переходная фигура. Чуждый веймарским гениям своим стернианством, он, однако, связан с эпохой Просвещения. Но герои европейского сентиментализма — живые люди, наделенные большим чувством. «Герои его романов, — писал Белинский, — или, лучше сказать, его выспренных фантазий, все люди восторженные, которые живут в одних высоких, поэтических мгновениях жизни». Изображая своих идеальных героев и с горькой иронией показывая разлад между ними и окружающей жизнью, Жан — Поль гораздо ближе стоит к романтикам, хотя и не принадлежит ни к одной из романтических школ, сформировавшихся в Германии.

Революция завершала эпоху Просвещения и открывала новую перспективу — в XIX век. И хотя в Германии оставались нерушимыми старые, феодальные отношения и просветительские лозунги сохраняли свою силу и остроту, немецкая философская и эстетическая мысль 90‑х годов XVIII в. отразила — сложно и многообразно — не только конец старой эпохи, но и начало новой.

Уже якобинец Форстер, как отмечено выше, выходил за пределы просветительского мировоззрения. Не случайно его приветствовал вождь романтиков Фр. Шлегель. Формировался романтизм, теория и художественная практика которого были наиболее ярким и всеобъемлющим ответом на перемены в мире, вызванные Французской революцией.

Французская революция не только осуществляла чаяния просветителей, но вскоре обнаружила свои противоречия как революция буржуазная. Свобода человеческой личности, провозглашенная революционерами 1789–1794 гг., имела и свою оборотную сторону — буржуазный индивидуализм. Только в свете этого противоречия может быть понята такая книга, как «Наукоучение» Фихте (1794), открывавшая дорогу субъективному идеализму и в теории познания, и в эстетике.

Субъективизм романтиков, как и Фихте, был порожден эпохой и ее противоречиями. Фр. Шлегель и другие так называемые иенские романтики обрушились против «атомизма» современного общества, т. е. его распадения на отдельные индивиды. Этот «атомизм» Фр. Шлегель предлагал преодолеть художественными средствами. Художнику должна была, по его мысли, помочь романтическая ирония, она призвана была возвысить его над буржуазной прозой до некоей универсальности. В этом и состояло неразрешимое противоречие: немецкие романтики бунтовали против «атомизма», но сами возвышали «атом», индивидуума, творческое «я» художника. Но в таком глубоко противоречивом раскрытии своей темы и своего мироощущения романтики обнаруживали разные позиции и тем самым давали начало разным тенденциям внутри романтизма.