Ричард Пайпс - Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2

Лучшей главой книги, по мнению Туган-Барановского, оказалась первая, в которой определялись разновидности экономических систем и проводилось разграничение социальных и экономических категорий. Более того, он поддержал предложение Струве заменить понятие «натуральной экономики» на то, что было названо «агломерацией параллельных экономик». Глава вторая, посвященная «основному дуализму» общественных наук, понравилась ему значительно меньше. Туган-Барановский полагал, что проводимое автором различие между поддающимися и неподдающимися рационализации феноменами не содержит в себе теоретической новизны, поскольку для современной науки это общее место. Его также раздражали бесконечные выпады автора против Маркса и марксизма. Что же касается центрального тезиса Струве, согласно которому «ценность» — лишь универсальное выражение «цены», то Туган-Барановскому он показался трюизмом, экономистам давно известным, хотя и не всегда артикулируемым. Он отмечал также некоторую непоследовательность при рассмотрении автором соотношения «ценность-цена», когда, с одной стороны, писал он, осуществляется логический переход от ценности к цене, а с другой — наоборот, от цены к ценности. Не соглашался он и с утверждениями Струве о том, что Маркс «субстанциализировал» ценность или рассматривал ее метафизически. В конечном счете Туган-Барановский решил, что построения Струве едва ли могут претендовать на оригинальность. Принципиальный вклад в экономическую науку книга сделала исключительно благодаря историческим разделам, посвященным эволюции цен, но даже здесь анализ оказался слишком несистематичным для того, чтобы быть убедительным. «В области экономической теории, — заключает Туган-Барановский, — новый труд Струве не прибавляет ничего существенно нового сравнительно с его более ранними статьями, появившимися около 15 лет тому назад в журнале «Жизнь»». Самым лучшим из сказанного Туган-Барановским о трактате Струве было то, что он нашел книгу «интересной», в особенности «исторические экскурсы», которые явно превосходят теоретические пассажи [118].

Наиболее основательные материалы по первому тому появились в двух номерах Вестника Европы , вышедших друг за другом. Один из них написал А. Кауфман [119], второй — А. Мануйлов [120]. Оба автора были поражены широтой интеллектуального охвата предпринятых Струве изысканий, простиравшихся далеко за пределы экономики и включавших философию и юриспруденцию. Они единодушно утверждали, что книга представляет собой выдающееся научное достижение и имеет огромное значение для экономической мысли. Однако их отношение к центральному тезису Струве оказалось различным. Мануйлов полагал, что в той части своих рассуждений о «ценности», которая претендовала на новизну, Струве был недостаточно оригинален, а там, где новаторство казалось бесспорным, — не слишком убедителен. Он указывал также, что, несмотря на все свое негодование по поводу понятия «ценности», Струве так и не смог от него избавиться. Кауфман, напротив, считал Струве абсолютно правым и упрекал его лишь в том, что в борьбе с понятием «ценности» он остановился на полпути. Вместе с тем он предсказывал теоретическим построениям Струве крайне неблагоприятную реакцию со стороны профессиональных экономистов, которые слишком привязаны к привычному понятию, чтобы с легкостью от него отказаться.

Если не брать во внимание политически инспирированные отклики, которые довольно бестолковы [121], общее мнение было таково, что «Хозяйство и цена» явилась в высшей степени оригинальной и насыщенной работой, блестящим достижением русской экономической науки, причем наиболее впечатляющим именно в исторической, а не теоретической части. Предпринятое Струве доказательство того, что свободные («рыночные») цены исторически предшествовали фиксированным («указным») ценам — точка зрения, не согласующаяся с господствующими тогда взглядами, — выделялось в качестве его главной заслуги. В то же время критика ценности как экономической категории виделась обозревателям либо не доведенной до конца, либо менее оригинальной, чем представлялось самому Струве.

В настоящее время, учитывая отсутствие серьезных исследований его трудов специалистами, мы едва ли можем объективно оценить научные достижения Струве. Следует, однако, иметь в виду, что его изыскания развивались сразу в двух направлениях — историческом и теоретическом. Как экономист-историк, он внес значительный вклад в изучение русского крепостничества (я уже говорил об этом в первом томе настоящей работы) и эволюции понятия цены. И в том, и в другом случае он решительно выступал против господствующих теорий. Что касается крепостничества, ему удалось показать, что упразднение последнего в 1861 году было мотивировано отнюдь не провалами крепостной экономики. В исследовании цен он продемонстрировал, что на всем протяжении истории свободные цены предшествовали фиксированным. В теоретической экономике он занимал крайне позитивистские или эмпирические позиции, практикуя чисто «идеографический» подход. Такая установка побудила его поставить под сомнение логичность и полезность большинства понятий, применяемых господствующими экономическими школами — классической, марксистской, модернистской, — и в конце концов попытаться сузить область экономической науки до статистических изысканий. Некоторые эксперты считали Струве первейшим экономистом его поколения: среди них были члены Академии наук и прочие ученые светила. В своем обзоре русской экономической теории начала XX века В. Железное, к примеру, оценка которого была уникальной в силу его знакомства как с европейской, так и с русской экономической литературой, утверждал, что «благодаря выдающимся аналитическим и в то же время интуитивнотворческим талантам, благодаря чрезвычайно основательному и многостороннему образованию, Струве с самого начала своего научного пути не имел достойных соперников в рядах русских экономистов» [122]. Но окончательный вердикт, разумеется, остается за будущим.

В годы, предшествующие первой мировой войне, Струве занимался самой разнообразной деятельностью: на постоянной основе преподавал в Санкт-Петербургском политехническом институте, работал над диссертацией, регулярно печатался в газетах и журналах, принимал участие во всевозможных публичных дискуссиях (в частности, в заседаниях Религиозно-философского общества и в так называемых «экономических беседах»). Одному человеку, в особенности такому беспорядочному и недисциплинированному, каким был Струве, этого хватило бы с лихвой, но он, тем не менее, в конце 1906 года взялся за новое начинание — стал соредактором Русской мысли, одного из ведущих русских журналов. Неудивительно, что каждую весну Струве пребывал в состоянии полного физического изнеможения, которое неизбежно выливалось бы в нервные срывы, если бы жена не настаивала на продолжительном летнем отпуске. Резкий и раздраженный тон его писаний того времени во многом объясняется именно этой перегруженностью.