Евгений Добренко - Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Прежде всего, очевидно, что это не спонтанные воспоминания, что писались они по заказу и прошли тщательный отсев, что авторы также совсем не случайны, но специально подобраны (бросается в глаза непропорционально большое число Героев Советского Союза: каждый восьмой мемуарист – Герой). О том, что чувствовали и переживали авторы, судить сложно, поскольку вошедшие в книгу тексты представляют собой образцовую соцреалистическую прозу.

Литературная обработка ощущается в самом стиле изложения, наполненного избитыми журналистскими клише типа: «Немцы делали все, чтобы задержать наше наступление. Но нас ничто не могло остановить, как зима не может остановить наступающую весну» (17), «Рассветает, земля поднимается от разрывов снарядов, немецкие самолеты спускаются низко, поливают свинцом… Они били по каменной мельнице, где был расположен наш взвод… Камни рушились, но люди стояли крепко» (18), «У ручного пулемета стоял Филипп Черный, юноша из Одесской области, вторым номером – Усманов, из далеких казахских степей» (18). Тексты пестрят примерами подобной газетной образности (зима не может остановить весну, камни крушатся – люди стоят, Усманов не просто казах, но непременно представитель «далеких кавказских степей» и т. п.).

Подобные красивости не обязательно были результатом литературной правки. Можно предположить, что подобным языком изъяснялись сержанты, полагая, что этот газетный стиль единственно возможен для рассказа о собственном опыте. Но сами эти воспоминания содержательно похожи на газетные рассказы о подвигах. Так, в одном из рассказов речь идет о пушке, из которой артиллерийский расчет первым хочет открыть огонь по Берлину. Попав в засаду, бойцы, оказывается, думали не о спасении своих жизней, но о судьбе пушки и «позоре»: «Больше часа отбивались мы из окон, расстреляли почти все патроны, не думали уже, останемся в живых или нет, думали только, что нельзя пережить того позора, который ждет нас, если наша пушка, из которой мы мечтали первыми открыть огонь по Берлину, попадет в руки врага» (23).

Возврат к героическим конвенциям соцреализма в этих «мемуарах» полностью состоялся. Причем распространяется он не только на «чувства и переживания», но и на мотивацию, определяющую весь сюжет. Так, гвардии сержант К. Голуненко рассказывает вполне неправдоподобную историю своего партбилета. Партбилет был почти тотемным объектом, потеря которого являлась самым страшным преступлением и означала исключение из партии, конец карьеры и гражданскую гибель. В соцреализме была создана целая мифология, связанная с героическим сохранением и спасением партбилета. Мемуары сержанта Голуненко – продукт этой мифологии. Оказавшись тяжело раненным на поле боя, он думал не о смерти, но о спасении партбилета: «Что ж, тело мое мертвое пусть врагу достанется; но при мне был мой партийный билет и планшетка с данными артиллерийской разведки и картой-схемой расположения рот. Эти документы я никак не мог оставить немцам. Собрав последние силы, я раскопал рукой песчаную землю, положил в эту ямку партбилет и планшетку, накрыл землей и сам лег на это место. Тут я потерял сознание». Когда очнулся на повозке среди мертвых тел, первое, о чем он вспомнил, был партбилет. А узнав, что его собираются эвакуировать в тыл, Голуненко более всего беспокоился о спасении заветного документа: «Тогда я сразу подумал про свой партбилет – как же, ведь я живой, и он должен быть при мне; нет, ни за что не позволю увозить себя, пока не достану свой партбилет. Я сказал это сестре, она отослала меня к начальнику госпиталя». Далее следует долгий рассказ о перипетиях на линии фронта (участок, где был закопан партбилет, переходил из рук в руки и находился под интенсивным обстрелом противника). С героем по пути происходят всяческие приключения:

…не успел я пройти и несколько десятков шагов, как меня задержали и доставили в штаб чужой артиллерийской части. Я объяснил, куда я иду и зачем. Так как уже смеркалось, меня оставили ночевать. Ночью я старался не подавать виду, что сильно ранен, хотя рана и болела, очень боялся, что отправят обратно в госпиталь. Утром мне дали провожатого, и я не без труда добрался с ним до леса, где накануне считал себя уже погибшим. Немцы постреливали бойко, но я не стал ждать прекращения обстрела. Где пригнувшись, а где и ползком я пробрался к заветному рву. Планшетка с партбилетом была цела.

Так, ценой огромных усилий и смертельного риска, герой вернул себе партбилет. Но это приключение и, видимо, сам партбилет как высоко символический объект вселили в героя веру в себя. Как бы то ни было, он решил остаться в своей части и не отправляться в госпиталь:

я оценил обстановку и решил, что раз уж смог выдержать такой путь, мне не стоит возвращаться теперь в госпиталь. Наш дивизион должен быть здесь неподалеку. Лучше я вернусь в свою часть, там подлечусь в санвзводе и вместе с товарищами пойду на фашистскую столицу. А то ведь из госпиталя не скоро выпустят. Да и к своим, возможно, не попадешь… Мне разрешили лечиться при своей части, и в бой за Берлин я пошел со своим старым партбилетом (60–61).

Так счастливо закончилось это вполне литературное приключение.

Истории с другим тотемным объектом – знаменем – заканчивались не менее героически, хотя и с оттенком трагизма. Культ знамени проходит через почти все воспоминания участников штурма Берлина. Очевидно, ко времени их написания слова: «…и водрузить Знамя Победы над Берлином» и образ знамени над Рейхстагом метонимически настолько заслонили собой сам опыт боев, что образ знамени приобрел у мемуаристов сверхценное значение. Один из них вспоминает, как его воодушевило сообщение «о том, что товарищ Сталин от имени Родины приказал нам взять Берлин». Кульминацией общего воодушевления стало появление знамени:

Проверив, как подготовился к удару весь батальон, я пошел в окопы к своим гвардейцам. В четыре часа утра в окопах появились заместитель командира полка и офицер из штаба. Они несли гвардейское знамя полка с приколотым к нему орденом Красного Знамени. На знамени вышит портрет Ленина. Когда знамя проносили по траншее, оно касалось лиц бойцов и словно благословляло их на подвиг. Это знамя мы завоевали в Сталинграде, донесли до Одера, теперь нам предстояло идти с ним в Берлин. Хотелось крикнуть «ура!», – но кричать было нельзя (102).

Драматизации этой мифологии способствовали такие фильмы, как «Третий удар» и «Падение Берлина», в которых сюжет с водружением знамени являлся целой микроновеллой. Если там история водружения знамени была представлена в качестве эстафеты (знамя передавали друг другу раненые и/или погибающие бойцы, представлявшие разные национальности), то теперь оказывается, что это вовсе не поэтический троп, но отражение реальных событий. На самом деле, искусство дописывало эти воспоминания, подгоняя их под сложившиеся образы Победы. Да и сам этот нарратив должен был усиливать образы.