Нэнси Митфорд - Влюбленный Вольтер [Voltaire in Love]

Накал страстей в битве за “Семирамиду” снова подкосил Вольтера. От Лоншана мы знаем, что он к тому же поссорился с мадам Дени. Лоншан понятия не имел, что они были любовниками, и это говорит о том, сколь бережно хранили эти двое свою тайну: на свет не рождалось большего любителя совать нос в чужие дела. Он упоминает о пробежавшем между ними холодке, не говоря о причине. Мадам Дени всегда отличалась крайней неразборчивостью — в то время она крутила романы по меньшей мере с двумя литературными протеже своего дяди: Бакуларом д’Арно и Мармонтелем. Вольтер вполне мог сделать неприятное открытие, а она предъявить ему ультиматум с требованием бросить Эмилию. Какова бы ни была причина размолвки, следствием ее явилось желание Вольтера побыстрее оказаться под боком у мадам дю Шатле. Велев заложить карету, он засобирался в Люневиль. Друзья хором умоляли его не ехать больным, но поэт был непреклонен.

В Шалон-сюр-Марн Вольтер прибыл полумертвый, всю дорогу он не притрагивался к еде. Отказавшись пойти в ту гостиницу, где чашка супа обошлась ему в луидор, он остановился на почтовой станции без всяких удобств. Лоншану пришлось нести его на руках вверх по лестнице, чтобы уложить в постель. Здешние епископ и интендант, узнав, что приехал Вольтер, поспешили к нему и убеждали расположиться у одного из них, но он не захотел двинуться с места. Не сумев сделать даже глоток бульона, Вольтер попросил Лоншана ни под каким предлогом не покидать своего хозяина, а остаться рядом и бросить на его тело горсть земли. Смерть казалась неотвратимой. Епископ и интендант привели доктора, но Вольтер не смог с ними поговорить. Собрав последние силы, он оттолкнул лекарства, которые ему хотели дать. Лоншан написал мадам дю Шатле и мадам Дени (он состоял с ней в переписке), сообщив им обеим о болезни Вольтера. Проведя в Шало- не шесть дней и ни разу за это время не приняв пищи, Вольтер однако решил, что умирать там ему не хочется. Он велел Лоншану отнести себя в карету, и они продолжили путешествие. Лоншан был вынужден привязать хозяина к сидению, где тот лежал, будто труп. В Сен- Дизье, пока меняли лошадей, Вольтер, заговорив, поинтересовался, где они находятся. Вскоре после остановки они повстречали на дороге одного из слуг мадам дю Шатле, посланного ею разузнать о Вольтере. Вероятно, это приободрило больного, и когда его уложили в уютную постель в хорошей гостинице в Нанси, он выпил немного супа. Лоншан, ни на минуту не оставлявший хозяина, заказал для себя ужин в комнату. Глядя, как он управляется с закуской, половиной бараньей лопатки, двумя крупными жареными дроздами и дюжиной мелких, Вольтер ощутил острое чувство голода. Съев несколько дроздов, он запил их небольшим количеством вина, разбавленного водой. Забывшись затем целительным сном, он очнулся лишь назавтра, в три часа дня. Прибыв к вечеру в Люневиль, где он увидел мадам дю Шатле, Вольтер почувствовал себя совершенно здоровым.

Теперь, когда к всеобщему удовольствию друзья снова собрались в Люневиле, Станислав задумал устроить

небольшой праздник в Коммерси. Сен-Ламбер, как обычно, приглашен не был. Безграничная доброта и гостеприимство короля, искренне обрадовавшегося новой встрече с мадам дю Шатле, толкнули ее на смелое решение. Добившись приватной аудиенции, она привела Станислава в замешательство, сообщив ему о своей любовной связи. Признавшись, что отсутствие Сен- Ламбера испортит ей удовольствие от пребывания в Коммерси, она попросила пригласить его. Короля не обрадовали ни новость, ни просьба. Он отмалчивался и тянул с ответом, но в конце концов позволил Сен-Лам- беру приехать. “Но какую вы, Ваше Величество, отведете ему комнату?” — не отступала бесстыжая мадам дю Шатле. Не выдержав натиска, Станислав ответил, что Сен-Ламбер может жить у кюре и, конечно, пользоваться оранжереей. Затем он дал понять, что аудиенция окончена.

Дурное настроение мадам де Буффлер и нервозность Вольтера омрачили Эмилии поездку в Коммерси. Вольтер, хоть и смирился с ее новым романом, время от времени срывался и закатывал ей сцены ревности. Но, что еще хуже, он ел Эмилию поедом из-за того, что их отношения с мадам де Буффлер разладились якобы по ее вине. Последнее казалось Эмилии уж и вовсе несправедливым. Она была, тем не менее, счастлива со своим возлюбленным: они вместе прогуливались верхом, и он каждый вечер ужинал у нее в комнате, но все остальное радости ей отнюдь не доставляло. Король, искренне ее любивший (ни одно его письмо к Вольтеру не обошлось без самых теплых приветов “la chere Mme du Chatelet”), видимо очень ей сочувствовал и именно в Коммерси неожиданно объявил о назначении ее мужа на пост маршала двора. Эмилия была на небесах от счастья, ничто не могло теперь помешать ей прожить в Лотарингии остаток дней.

Капризы Вольтера отчасти объяснялись тем, что он влез в одну из шумных историй, которые нравились ему, но портили нервы. В Комеди итальен была объявлена пародия на “Семирамиду”, и он опять доказал, что, любя дразнить сам, терпеть не может, если дразнят его. В это самое время он писал трагедию “Катилина”, не скрывая своего намерения поиздеваться над Кребийо- ном, выставив сочиненную тем на тот же сюжет пьесу глупой и устаревшей. Вольтер чистосердечно полагал, что у него есть право задевать чужое самолюбие, но отказывал в нем другим. Он просил всех своих друзей отговорить итальянцев показывать пародию и даже заставил Станислава написать об этом королеве. Чувства, которые королева питала к Вольтеру, не позволяли ей исполнить его просьбу, о чем она сказала без обиняков. Мало того, что она много лет всячески сочувствовала монсиньору де Мирепуа, вынужденному сражаться с Вольтером, и мирилась со льстивыми стихами, превозносившими мадам де Помпадур, так теперь два философа, она в этом не сомневалась, толкали ее старика-отца прямиком в ад. Под их влиянием, полагала королева, Станислав написал “Христианского философа”, труд, который мог создать только атеист. От нее не укрылся и тот факт, что Вольтер и мадам де Буффлер заключили союз, направленный против людей, пытавшихся вернуть Станислава в лоно законного брака Королева относилась к Вольтеру с плохо скрываемым отвращением и даже ненавистью, а дофин во всеуслышание заявил, что он заслуживает смерти. Поэтому оба они вместо того, чтобы запретить пародию, с нетерпением ждали возможности поаплодировать ей. В конце концов, поэту помогла всемогущая мадам де Помпадур, отчитавшая, правда, его за излишнюю уязвимость.

Вольтер сэру Эверарду Фокнеру

Люневиль, лотарингский двор, 5 ноября (1748).

Дорогой сэр,

Письмо ваше доставило мне чувствительнейшее наслаждение. Ведь некогда зародившаяся моя к вам дружба длится всю жизнь. Время, которое не щадит ничего, не пощадило моего измученного тела, но не тронуло души. Вы сообщили мне, что стали мужем и отцом, надеюсь, счастливым. Секретарю великого генерала следует жениться на дочери великого офицера, меня и вправду охватывает радость, когда я думаю о том, что кровь Мальборо смешалась с кровью моего драгоценного Фок- нера. Передайте от меня нижайшие поклоны вашей супруге и поцелуйте дочь. Вы — пышущий здоровьем муж, а я обессилевший холостяк, такой же нездоровый, каким вы видели меня, но постаревший на двадцать лет. И все же в одном мы похожи: вы служите одному герою, я состою в свите другого, хоть и менее близок к нему; мой король назначил меня своим дежурным дворянином. Ваше положение выигрышней. Но я, однако, доволен моим, ибо оно, не принося большого дохода, оставляет мне ту свободу, что я предпочитаю всем королям. Король Пруссии предлагал мне однажды тысячу фунтов стерлингов в год, если я останусь при его дворе, я отклонил сделку, потому что королевский двор невозможно сравнить с домом друга. Я прожил эти двадцать лет, не меняя друзей, а вам известно, как сильно дружба влияет на душу чувствительную и склонную к философии. Я счастлив, что могу открыть вам свое сердце и объяснить поведение. Должен сказать, что будучи назначен еще и официальным историографом Франции, я пишу историю последней смертоносной войны, принесшей всем участникам много бед, а прусскому королю пользу. Мне бы хотелось показать вам написанное мною об этом предмете. Я надеюсь, что отдал должное великому герцогу Камберленду. Моя история, думаю, станет не работой придворного, лица пристрастного, а будет отличаться любовью ко всему человечеству.