Нэнси Митфорд - Влюбленный Вольтер [Voltaire in Love]

Несколько дней мадам дю Шатле чувствовала себя превосходно. Общество собиралось в ее комнате, и жизнь возле нее кипела. Ребенка отдали няне. Затем у Эмилии сделалась небольшая лихорадка. Впервые за лето началась жара. Жаркую погоду мадам дю Шатле всегда не любила, и сейчас недомогание ее усилилось. Она попросила принести ей питье со льдом, миндальный напиток, который очень любили в Люневиле. Все дружно ее отговаривали, но она настояла на своем и выпила немало. Питье, по всей видимости, плохо подействовало на нее, нарушив естественные функции организма, необходимые женщине в ее состоянии. Королевский доктор явился и прописал лечение, оказавшее положительное воздействие. Назавтра у Эмилии началось сильное сердцебиение, и дыхание ее стало затрудненным. Десятого сентября из Нанси вызвали еще двух докторов. Они дали ей успокоительное, она почувствовала себя лучше и захотела поспать. Вольтер и дю Шатле поднялись наверх, чтобы поужинать с мадам де Буффлер, оставив в комнате у больной Сен-Лам- бера, мадемуазель дю Тиль, Лоншана и горничную мадам дю Шатле. Сен-Ламбер сидел возле Эмилии, беседуя с ней, но подумав, что она засыпает, оставил ее и подошел к Лоншану и двум женщинам. Внезапно с кровати донесся звук, напоминавший хрипение, прерывавшееся икотой, после чего мадам дю Шатле затихла. Ее пробовали привести в чувство, давая нюхать уксус, хлопая по рукам и шевеля ноги, но без успеха. Эмилия умерла. “Она так и не изведала страха смерти, — сказал Вольтер, — это выпало нам”.

Мадам де Буффлер и ужинавшие с ней, услыхав, что мадам дю Шатле стало хуже, поспешили к ней в комнату и узнали правду. После тягостного молчания хлынули безудержные слезы и послышались рыдания, которые долго не утихали. Кто-то увел из комнаты мужа, постепенно все разбрелись по спальням, остались только Вольтер, Сен-Ламбер и Лоншан. Вольтер, будто лунатик, приблизился к двери, выходившей на террасу. Здесь он, пошатнувшись, упал, скатился вниз по ступеням и принялся биться головой о мощеную камнем дорогу. Лоншан и Сен-Ламбер, кинувшись следом, подняли его. Глядя на Сен-Ламбера сквозь слезы, Вольтер произнес ласково и печально: “Ах, мой друг! Это вы убили ее для меня”. А затем, словно проснувшись, воскликнул страшным голосом: “Ах! Черт возьми, как могло прийти вам в голову обрюхатить ее?” После чего двое мужчин в изнеможении разошлись по сторонам. Назавтра мадам де Буффлер послала за Лоншаном. Она сказала ему, что ей необходимо кольцо из сердолика с бриллиантами, которое всегда носила мадам дю Шатле. Сняв кольцо с пальца умершей, Лоншан принес его мадам де Буффлер. Нажав на секретную пружинку, она достала из кольца миниатюрку с портретом Сен- Ламбера, после чего Лоншан вернул кольцо на место. Слуга беспокоился о Вольтере, впавшем в черную меланхолию, и подумал, что тому будет полезно разозлиться, узнав о миниатюре. Вольтер всплеснул руками, возвысил глаза к небу и сказал, что все женщины одинаковы. “Я заменил Ришелье, Сен-Ламбер выкинул вон меня. Это естественный ход вещей, один гвоздь вышибает другой, так все и идет в этом мире”.

Эмилия была слишком живая и жизнелюбивая, чтобы умерев, сразу исчезнуть, а потому прошло много недель, прежде чем образ ее померк в сознании Вольтера.

Днем он запирался и писал бесконечные письма о ней, а ночью, в перерывах между беспокойным сном, бродил по комнатам, зовя ее. Горе его поначалу было до того глубоким, что он поговаривал о том, чтобы уйти в монастырь. “Слезы мои не перестанут течь”. “Я надеюсь лишь на скорое воссоединение с нею”. “Я потерял не возлюбленную, а часть самого себя, душу, для которой моя душа была будто специально создана”. “Мне нравится узнавать ее заново, говоря с ее мужем и сыном”. Д’Аржанталю: “Я хочу выплакать в твоих объятиях горечь моего несчастного существования". Сейчас Вольтера приводил в ужас легкомысленный, шутливый тон, в каком он всего несколько дней назад оповещал друзей о рождении ребенка: “Я не мог подозревать даже малейшую опасность”. Мадам дю Шатле, всегда сознававшая необычность своей беременности, сама подсказала ему этот тон. (Она знала своих соотечественников. В Версале говорили: “Как похоже на претенциозную мадам дю Шатле — умереть в родах в ее годы”.) Вольтер сказал: “Несчастное дитя, ставшее причиной смерти матери, меня не интересует”. Бедная девочка, не вызывавшая ни у кого сострадания, умерла несколько дней спустя. Останься она жива, ее бы наверняка отдали в холодный, сырой монастырь, чтобы больше о ней никто никогда не услышал.

Станислав, крайне опечаленный, устроил мадам дю Шатле государственные похороны, а затем постарался удержать около себя Вольтера. Но Вольтеру захотелось поскорее покинуть “мерзкий Люневиль, причину ее смерти”. В это время он очень привязался к дю Шатле. После похорон они вдвоем и сын Эмилии поехали в Сире. Сперва Вольтер там немного успокоился, но через несколько дней атмосфера этого дома, который они с мадам дю Шатле вместе украшали, где они провели много счастливых лет, и где он надеялся умереть у нее на руках, усилила его горе, сделав его более осязаемым. Сире, признался он, стал для него “средоточием кошмара”. Охваченный страстным желанием уехать оттуда навсегда, он приказал погрузить в фургоны все, что ему принадлежало, в том числе и мебель из комнат Эмилии, и отправить в Париж. Что-то помешало Вольтеру и дю Шатле обсудить этот вопрос, и в итоге они оба остались недовольны решением. Дю Шатле был бы рад купить мебель, поскольку в Сире она была нужна, а Вольтеру некуда ее было ставить. Дом на улице Траверзьер, нанятый им теперь целиком, был обставлен. Позже, приехав повидаться с сестрой дю Шатле, Вольтер утряс финансовые дела с маркизом. Он дал ему сорок тысяч ливров на перестройку Сире. Дю Шатле, бравшийся вернуть из этой суммы тридцать тысяч, так и не отдал долга, но Вольтера эти деньги не интересовали. В конце концов дю Шатле выплатил ему десять тысяч, а остальное Вольтер простил ему, сказав, что дружба для него дороже денег.

Несмотря на горе, Вольтера, как всегда, было легко насмешить, и, услышав шутку, он заливался смехом. Планы на будущее, вполне определенные, были связаны для него с мадам Дени. В день смерти Эмилии он написал своей племяннице:

Люневилъ, 10 сентября.

“Мое дорогое дитя, я только что потерял человека, с которым меня связывали двадцать лет дружбы. Уже давно, и вы об этом знаете, я не смотрел на мадам дю Шатле как на женщину, и я убежден, что вы сочувствуете моему тяжкому горю. Ужасно, что она умерла при таких обстоятельствах и по такой причине. Я не могу покинуть месье дю Шатле, не разделив с ним нашего общего несчастья. Я должен побывать в Сире, где находятся важные бумаги. Из Сире я приеду в Париж, чтобы обнять вас и только в вас найти утешение и единственную надежду всей моей жизни”.