Нэнси Митфорд - Влюбленный Вольтер [Voltaire in Love]

В марте 1729 года Вольтеру было позволено вернуться во Францию. Несмотря на любовь к Англии, он тосковал по родине. Француз до мозга костей, Вольтер с трудом переносил аскетизм. Даже в зажиточных домах, к его изумлению, на столах не было серебра. Все, кроме самых богатых, предпочитали жечь сальные свечи. Кормили везде безобразно. Искусство обхождения и угождения едва начало развиваться, и светская жизнь в сравнении с французской была нестерпимо скучна. Более того, погода пагубно действовала на его “злосчастный механизм”. Вольтер часто говорил, что его “злосчастному механизму” нужен южный климат, но между странами, где потеют, и теми, где думают, он вынужден выбирать последние. Климат Парижа был для него довольно плох, но лондонский просто убийствен. Естественно, он с радостью возвратился домой. Больше он канал не переплывал.

Предупрежденный, что в Париже ему лучше пока не показываться, Вольтер остановился в Сен-Жермен-ан- Ле, появляясь время от времени, “как чертик из табакерки”, в городских домах таких верных друзей, как герцог Ришелье. Но вскоре ему было дано разрешение “бряцать своей цепью в Париже”, иными словами — свобода вести прежнюю жизнь, полную трудов и удовольствий. Ришелье отвез его в Фонтенбло и устроил так, чтобы он мог поклониться королеве. Это вознесло его на ту же высоту, на какой он находился до ссылки. Пока Вольтер жил в Англии, герцога Бурбона низложили. Он был сослан в Шантийи, а мадам де При — в замок своего мужа, где она очень скоро покончила жизнь самоубийством, не вынеся деревенской скуки. Молодой король назначил первым министром своего воспитателя, кардинала Флери. Всю свою жизнь кардинал был епископом Фрежюса, безвестной епархии в Провансе, а в семьдесят три вдруг сделался диктатором Франции. Кардинал Флери правил семнадцать лет.

Все, к чему бы теперь ни прикасался Вольтер, обращалось в золото. Он выиграл огромную сумму в государственную лотерею, его капиталы, вложенные с умом, росли, его книги продавались лучше, чем когда- либо. Была опубликована “Заира”, прекраснейшая из трагедий Вольтера. Она о рабыне турецкого султана, рожденной христианкой и погибающей за свою веру. У цензоров такой сюжет не мог вызвать возражений, но Вольтер нашел, чем их подцепить. Он посвятил “Заиру” мистеру Фокнеру (“Я люблю посвящать свои произведения иностранцам, ибо это дает мне возможность говорить о недостатках моих соотечественников”). В данном случае он использовал эту возможность, чтобы сравнить французскую нетерпимость с английским свободомыслием. Предисловие было изъято полицией. Однако Вольтер сделал необходимые сокращения, и все уладилось. Другая пьеса, “Брут”, удостоилась “привилегии”. “История Карла XII”, одна из самых читаемых книг Вольтера, вышла в свет без формального согласия властей, но и без неприятных последствий. Тогда, словно соскучившись по неприятностям, он принялся за два следующих своих произведения: “Храм Вкуса” и “Философические письма”.

Несмотря на преуспевание, Вольтер не был счастлив. “Мои страдания делают меня желчным и неуверенным”. Он говорил Тьерьо, что в Константинополе у него больше друзей, чем в Париже, так как в Константинополе их два, а в Париже только Тьерьо — который, правда, один стоил двух турок. Он переезжал с квартиры на квартиру, ему был нужен якорь. Его связь с мадам де Верньер не возобновилась. Не успел он покинуть Францию, как она показалась в опере с кавалером де Роа- ном Шабо. Вольтер ее простил, но мадам де Верньер принадлежала прошлому. Его любимая сестра умерла, когда он был в изгнании. Ко всем горестям присоединились еще две смерти — Адриенны Лекуврер и маркиза де Мезона, который, выходив больного оспой Вольтера в 1723 году, сам умер от этой же заразы в 1731-ом. Оба дорогих ему друга скончались “у него на руках”. Несчастья сильно пошатнули здоровье Вольтера, и порой ему даже казалось, что он уже больше не сможет взяться за перо.

Зимой 1731—32 годов Вольтер сблизился со старой баронессой де Фонтен Мартель. Он переселился в ее особняк на улице Добрых детей, выходящий окнами в сады Пале-Рояля, развлекал гостей на ее ужинах, разыгрывал свои пьесы в ее гостиной и вообще держал себя, как хозяин дома. Баронесса была крайне непривлекательна. Ей давно пришлось отказаться от любовников, но отнюдь не из-за преклонного возраста, который во Франции никогда не считался помехой в амурных делах, а из-за экземы. Она славилась богатством и скупостью. Ее ужины были отвратительны. Только ради особ королевских кровей баронесса разорялась на что-нибудь более или менее съедобное. Вольтер говорил, что добиться ее расположения способен лишь евнух. Она смертельно боялась, что какой-нибудь мужчина перережет ей горло, чтобы на ее деньги купить милости актерки. Она приветила Вольтера (по его собственным словам), потому что он был слишком хвор, чтобы предаваться любовным утехам.

“В доме баронессы я живу без всяких забот”. Вольтер решил, что неплохо бы и Тьерьо пожить там без всяких забот, но баронесса была неглупа и не одобрила его плана. Она также отказалась, и не без оснований, приютить нового друга и протеже Вольтера аббата Линана. Линан, явившийся из Руана, где его мать содержала трактир, был неудачной находкой Сидевиля. Он метил в литераторы и писал трагедию из жизни Древнего Рима. Сидевиль направил его к Вольтеру, который принял в нем живейшее участие и стал донимать всех своих знакомых просьбами найти для аббата какое-нибудь приличное и доходное местечко. Между тем он сам признавался Сидевилю, что пристроить Линана не так- то просто, ибо аббат не имеет ни обаяния, ни знаний, пишет слишком неразборчиво для секретаря, и слишком заикается для чтеца, а кроме всего прочего обладает приятным достоинством — ленью. Но не беда, этот необыкновенный фрукт, без сомнения, дозреет.

В январе 1733 года мадам де Фонтен Мартель слегла, и Вольтер был вынужден ей сказать, что она умирает. Баронесса не хотела звать священника, но Вольтер настоял на причастии, опасаясь, как бы его не сочли виновником ее нехристианского ухода. Он даже сам привел кюре. Вольтер не был сильно привязан к баронессе и даже подшучивал над тем, как она принимала Святые дары. Мадам умерла не у него на руках. Больше всего он сожалел о прекрасном доме, где был хозяином, и годовых сорока тысячах ливров, которые тратились на его удовольствия.

Последние слова мадам де Фонтен Мартель были в высшей степени странными: “Который час?” “Два часа, мадам”. “Ах, — сказала она, — как утешительно думать, что в любой час кто-то спасает человечество от вымирания”.