Сергей Сорочан - Ромейское царство

В Константинополе тоже был возбужден ряд громких, показательных процессов против язычников. Хватали даже «людей известных и знатных, с прочими грамматиками, софистами, схоластиками и врачами». Для того, чтобы быть обвиненным, видимо, было достаточно иметь склонность к языческому образованию и наукам, а пытки довершали остальное в судопроизводстве. Префект претория Фока, к слову, известный своей честностью, чтобы не быть схваченным, предпочел умереть от яда, который принял ночью. Но Юстиниан не оставил его и после смерти, приказав устроить ему «похороны осла» и закопать его «как мертвую скотину».

В 562/563 г. все тот же Иоанн Эфесский стал ведущим организатором процесса над пятью привезенными в Константинополь жрецами, с которыми были доставлены отнятые у них «идолы» и более двух тысяч книг, преданных сожжению. В 580 г., уже будучи опальным и сам побывав в заключении, он участвовал в скандальном процессе по обвинению в язычестве Григория, Патриарха Антиохийского, и Евлогия, Патриарха Александрийского, которые принесли ночью в жертву мальчика.

Отступников уничтожали физически, либо, если они считали себя христианами, применяли различные меры духовного воздействия, полагая, что тяжко согрешивших, отринувших догматы Церкви, рано или поздно накажет сам Бог. Самой суровой карой при этом считалось отлучение от Церкви — афорисмос — подвергнутый ему человек временно, от одного дня до года, или навсегда исключался из общины верующих, прерывал связь с Церковью, с «церковным общением» — екклисиа праксои и становился изгоем общества. Он лишался той помощи и благодати — Божьего дара, энергии, которые Церковь предлагала всем своим собратьям. Афорисмос отнимал у него те блага и преимущества, которые были приобретены им в Таинстве Святого Крещения, отсекал от церковного организма. Для отлученного оказывались чужды и недействительны заслуги и ходатайства святых, молитвы и добрые дела верующих. Больной оставался без помощи, умерший — без церковного погребения, умирающий — без утешения, дети — без Крещения, свадьбы — без благословения.

Отлучение, как правило, подкреплялось церковным проклятием от имени Бога — анафемой , дословно с греч. «отставлением», которое возглашали над отлученным во время служения Литургии в церквах. Даже убийство таких отвергнутых, предоставленных самим себе, не влекло за собой полагавшегося по закону наказания. Если еретик умирал, отринутый Церковью, она не производила над ним никаких служб, тем самым обрекая его погибшую душу на вечные страдания. Будучи наложенным на земле, афорисмос с анафемой не слагались и на небе. Такова была суть наказания отлучением церковным проклятием, наказания для верующего поистине тяжелого и страшного.

Тем не менее, в самом христианстве — учении чрезвычайно сложном, местами даже непонятном, «неудобовразумительном», как сказал еще апостол Павел, оставалось много неясного, противоречивого и спорного. В нем было нечто запредельное, непонятное земному уму и он начинал властно требовать своего — того, что мог бы по-человечески понять. Слова, произнесенные когда-то Иисусом Христом и его учениками — апостолами, толковались по-разному. Достаточно было столкнуться с трудами гностиков , так называемых «знающих», чтобы поразиться эклектичности их восприятий всего унаследованного от Нового Завета, иудаизма и даже зороастризма. Да и кем был сам Христос — необычайным человеком, Богом или же богочеловеком? Из разных толкований христианского вероучения рождалось то, что называлось по-гречески аиресис — ересь, дословно «выбор», то есть выбор иного объяснения религиозных доктрин, идей, несовместимого с не подлежащими обсуждению, не оставлявшими выбора догмами официальных, канонических церковных Соборов.

Духовная жизнь в ранней Византии отличалась необыкновенной, потрясающей интенсивностью. Продолжавшиеся тесные контакты, взаимодействия между христианами и нехристианами, скрытыми и явными язычниками, приводили к тому, что и те, и другие не развивались в изолированной оппозиции друг к другу, порождали многоплановые, гибридные богословско-философские трактовки. Такие довольно запутанные, ожесточенные богословские споры разделялись у ромеев в основном на два вида: тринитарные — о Святой Троице и месте в Ней Бога Отца, Бога Сына и Святого Духа, и христологические , то есть о интерпретации личности Иисуса Христа в свете христианского канона Священного Писания, а значит, о природе или сущности , субстанции, по-гречески усии, ипостаси — лице Христа. Это были не праздные вопросы: от ответа на них зависели спасение или гибель души. Поэтому их обсуждали прямо на улицах, у прилавков менял, в булочных, банях с такой страстью, что порой это приводило к мятежам.

Учения, которые признавались на церковных Вселенских соборах правильными, именовались его сторонниками ортодоксальными (православием), то есть правильной верой. Большинство верующих ромеев относили себя к числу так называемых халкидонитов . Они отражали официально принятую Церковью, ортодоксальную точку зрения и были защитниками Никейского Символа Веры (325 г.), подтвержденного на Халкидонском соборе 451 г., где собралось пол тысячи епископов, — больше, чем во всех других случаях. Само халкидонское вероучение сформулировал Папа Лев, и на Востоке оно получило именование «Томос Льва». Халкидониты защищали от несогласных с ними «отщепенцев» — апосхитов , или, как те сами себя называли, диакриноменов — «отделившихся», ставшее ортодоксальным представление о «неслиянности» и «нераздельности» двух естеств Христа — божественной и человеческой. Их епископы учили, что Бог Сын произошел из той же субстанции, что и Бог Отец, то есть две божественные сущности имеют одно происхождение. Поддерживая ортодоксальную веру, они одновременно поддерживали идею универсальной Империи, то есть римского миропорядка и римского государственного устройства. Однако это не мешало тому, чтобы в разных регионах Ромейского царства, особенно в окраинных восточных провинциях то и дело возникали отступники или противники этой ведущей, краеугольной богословской догмы, а значит, и политической идеальной идеи универсализма. Выступление против них отталкивало эти провинции с их нехалкидонитами, или как их обобщенно называли, миафиситами , от императорской власти и столичной Церкви, пытавшейся возвыситься над остальными региональными Церквами.

Особенно большой популярностью стало пользоваться учение священника Ария, уроженца Ливии, рукоположенного в 311 г. пресвитером общины Вокалис в предместье Александрии. Вероятно, он учился в школе Св. Лукиана Антиохийского, известного учителя и мученика, умершего в 312 г., который настаивал на первичности Бога Отца по отношению к «вторичному» Богу Сыну. В 318–324 гг. хорошо богословски и философски образованный Арий вступил в горячую полемику с Александром, епископом Александрии, а после своего изгнания из Александрии нашел приют у авторитетного Евсевия Никомидийского, епископа тогдашней императорской столицы. По описаниям, Арий был высокий, худощавый, подчеркнуто аскетической наружности человек, искренний, строгой и серьезной. Он не хотел признавать, что Иисус Христос, Спаситель, абсолютно равен предвечному Богу Отцу и утверждал, что Бог Сын, Христос, только похож на Бога Отца, не равен Ему, но сотворен Им, следовательно, не единосущенЕму, меньше и занимает в Святой Троице подчиненное место. Как считал Арий, Иисус Христос не человек, а подлинный божественный Разум (по-гречески Логос), но поскольку он Сын Божий, то «было время, когда Он не существовал». Более того, раз Он создан Богом, значит, является существом низшего порядка, так как ранее Его не было. Поскольку Сын Божий терпел искушения как человек, страдал, как страдает человек, и умер как человек, Он не может быть равным высшему Отцу, который стоит над искушением, болью и смертью. Отец создал Его как человека, и в сущности Он был всего лишь Его посланцем, не больше. Это же означало, что Бог мог бы в любое время послать на землю другого такого Спасителя, другого мессию, другого Своего Сына. По сути дела, выходило, что поклоняться надо было только Богу Отцу. Такой грубый рационализм и демократизм в представлении Христа, а еще более — призывы ариан отказаться от накопления богатств весьма нравились простым ромеям, особенно антиохийцам и другим горожанам восточной части Римской империи, готовым всюду спорить на религиозные темы до хрипоты: принять своим утлым разумом, что Создатель выше Сына, им было легче, нежели постичь мистический догмат о нераздельной Троице.