Павел Щеголев - Первенцы русской свободы

Не менее Волконской привлекательна для нас личность Н. Д. Фонвизиной, прямо противоположная ей во многих отношениях. Экзальтированная натура, мистик по своему внутреннему существу, Н. Д. Фонвизина жаждала подвига самоотречения и самоистязания. Многими чертами своего характера, поэтического и набожного, она напоминает Катерину в „Грозе“. „Виды природы, тишина полей и лесов всегда на меня действуют,— писала она.— Особенно люблю я воду! Не знаю, отчего, но, когда я вижу реки или озёра, мне становится как-то тоскливо по небесной отчизне…“ [439]Ей нужен был подвиг, не тот, так другой. В юности, за год до своего замужества, она стремилась к аскетическому подвигу, и она сделала попытку бежать в мужской одежде в монастырь. „Жизнь в миру, какою все живут, этот житейский быт, показался ей смертью“. Когда она вышла замуж и мужу предстояла ссылка, подвиг представился сам собой. „Как птица, вырвавшаяся из клетки, полечу я к моему возлюбленному, делить с ним бедствия и всякие скорби и соединиться с ним снова на жизнь и смерть“,— писала она о себе. Любопытно, что в жизни Н. Д. Фонвизиной был эпизод, напоминающий о пушкинской Татьяне; по крайней мере, она сама и её друзья, среди которых был и И. И. Пущин, были убеждены, что Пушкин с неё писал Татьяну… [440]

На крыльях подвига взлетела Н. Д. Фонвизина. Её сибирская жизнь полна сложнейших, мистических переживаний. Как трогательно и грустно звучат её признания: „Терзаюсь, страдаю — и только!.. Верно ты подумаешь: почему бы не молиться, и я так же думаю. Да ведь господь даёт молитву молящемуся. Я как будто и молюсь, и сердце до краёв полно, да что толку? лучше бы уж прежняя пустота, чем теснота теперешняя… Свет-то мои цветочки прежние! Прекрасные творения божии! Как легко было бы мне любить их! Как дитя неразумное возилась с ними! И горе, и заботы, и душевные волнения исчезали при виде их и тонули в их благоухании!.. А теперь, Боже, Боже мой! И цветы бы мои все разнесло и поломало внутренним ураганом, всё коверкающим, всё исторгающим до корней в моей духовной области“ [441].

В дальнейшем изложении мы остановимся на одном моменте в истории жён декабристов — на отношениях к ним высшей власти. Известно, что император Николай Павлович имел непосредственный надзор над всем, что так или иначе касалось отбывающих наказание декабристов: все изменения, даже самые малейшие, в их житейском обиходе, совершались только на основании высочайших распоряжений. Перебирая все мероприятия о декабристах, совершённые по инициативе Николая Павловича, нужно признать, что он до самого конца дней своих не изменил своему отношению к ним, суровому и жестокому. До самой своей смерти император смотрел на декабристов не только как на государственных преступников, но как на своих личных врагов. В известном труде Н. К. Шильдера читаем следующие строки: „Происшествия 14-го декабря произвели на него тяжкое впечатление, отразившееся на характере правления всего последовавшего затем тридцатилетия. Укажем здесь на подходящее к разбираемым событиям явление: императору Александру I никогда не удалось одолеть прискорбное припоминание о событиях 11-го марта 1801 года, среди которых совершилось его воцарение, как преемника Павла I. К несчастию, самый факт немирного воцарения повторился снова в 1825 году, хотя и в иной форме. „Никто… не в состоянии понять ту жгучую боль, которую испытываю я и буду испытывать во всю жизнь при воспоминании об этом ужасном дне“,— признался Николай Павлович французскому послу Лаферронэ вскоре после своего воцарения“ [442]. Таким образом, „несомненно устанавливается факт, что воспоминание о мятеже 14-го декабря и связанном с ним обширном заговоре должно было оставить в уме императора Николая неизгладимые следы, от которых он действительно не мог освободиться до смертного одра“ [443].

Понятно, что отношения Николая Павловича к декабристам, осложнённые чисто личными переживаниями, были слишком нервны и неровны и, в первую очередь, не могли не отразиться на отношениях к их жёнам, представлявшим в глазах всех окружавших государя замечательный пример супружеской любви и самоотвержения. В 1851 году и Николай Павлович признал их подвижничество, сказав в разговоре: „C’était un trait dé dévouement digne de respect, d’autant plus qu’on voyait si souvent le contaire“ [444]. Но нужно сказать, что в 1826—1830 годах Николай Павлович сделал всё возможное, чтобы убедить жён декабристов отказаться от совершения подвига. Правда, манифест, подписанный в самый день казни декабристов, кончался следующими строками: „Наконец, склоняем мы особенное внимание на положение семейств, от коих преступлением отпали родственные их члены. Во всё продолжение сего дела, сострадая искренно прискорбным их чувством, мы вменяем себе долгом удостоверить их, что в глазах наших союз родства передаёт потомству славу деяний, предками стяжанную, но не омрачает бесчестием за личные пороки или преступления. Да не дерзнёт никто вменять их по родству кому-либо в укоризну: сие запрещает закон гражданский, а более ещё закон христианский“. Мы увидим ниже, что само высшее начальство не последовало благому воззванию манифеста и сочувствие жён декабристов своим мужьям готово было считать преступлением.

После казни декабристов император Николай писал князю А. Н. Голицыну: „Tout est fini; restent les veuves, c’est mon cher Galitzine que je charge de ce dont vous chargerez, j’en suis bien sûr, avec plaisir; faites savoir des nouvelles de la pauvre Riléeff et dites lui que je lui demande qu’elle dispose de moi en toute occasion et que j’espère qu’elle ne me refusera pas de m’en informer toujours de ce dont elle peut avoir besoin. De même sachez, je vois prie, ce que font la Mourawiew Nikita et la Troubetzkoy. Que Dieu soit béni de ce que tout est fini. L’on me tourmente de tous côtes: ce matin madame Konovnizine est presque entrée dans ma chambre; c’est ces femmes que je redoute le plus. Tout à vous Nicolas“ [445].

Во второй половине письма речь идёт о жёнах Муравьёва, Трубецкого и Нарышкина (Коновницына — её мать), желавших добиться разрешения последовать за мужьями в Сибирь. Из тона письма видно, как досадительны были для Николая Павловича жалобы и просьбы этих женщин. Казалось бы, о чём просить? Мужья идут в каторгу, жёны следуют за ними, но Николай Павлович решительно не желал, чтобы жёны шли в каторгу. Поэтому разрешения буквально „вырывались“ у государя мольбами, слезами, просьбами и ходатайствами. Нельзя забывать того, что среди окружавших трон было много ближайших родственников осуждённых. Но почему жёны декабристов встречали такое противодействие со стороны Николая Павловича? Не думал ли он, что жёны разделяют мнения мужей? О большинстве последовавших за мужьями мы положительно знаем, что до ареста мужей они ровно ничего не знали о заговоре. Правда, в одном из донесений полицейских агентов от 9 августа 1826 года находим следующее сообщение: „между дамами две самые непримиримые и всегда готовые разрывать на части правительство,— княгиня Волконская и генеральша Коновницына. Их частные кружки служат средоточием для всех недовольных, и нет брани злее той, какую они извергают на правительство и его слуг“ [446]. Но столь оппозиционное настроение могло быть вызвано именно слишком суровым отношением к декабристам и их жёнам. Но основным мотивом в отношениях к последним было присущее императору представление, что само сочувствие к лицам, исходившее хотя бы от их жён, является выражением преступного сочувствия к совершённому ими. Такое мнение подтверждается дальнейшими мероприятиями Николая Павловича.