Генрих Фосслер - На войне под наполеоновским орлом. Дневник (1812-1814) и мемуары (1828-1829) вюртембергского обер-лейтенанта Генриха фон Фосслера

С рассветом в сопровождении моего шеволежера я отправился в путь. На тракте время от времени мы встречали группы выздоровевших, которые догоняли армию и удивлялись, как я в одиночку осмеливаюсь идти по дороге. На французской почтовой станции, которая состояла из пары домов и была защищена от внезапных нападений палисадами, мне рассказали, что дорога в Гжатск очень опасна для одиночных проезжающих, что не проходит и дня, чтобы на ней не убивали солдат. Поэтому мне посоветовали сегодня не идти дальше соседней деревни примерно в трех часах оттуда, лежавшей вблизи от большого леса, через который вела дорога. Я достиг ее с наступлением темноты и нашел в нескольких домах около 100 французских солдат, которые были рады любому вновь прибывшему вооруженному человеку.

Вечером около 8 появилось несколько беглецов, которые рассказали, что на двигавшийся от Можайска обоз с польскими больными и ранеными между здешним местом и последней почтовой станцией напал отряд мужиков-казаков и уничтожил большую часть. Легко догадаться, как сильно это известие увеличило наши опасения, однако в эту ночь не представлялось ничего иного, как остаться там же, где мы были. Ночь, впрочем, прошла спокойно; на другой день я со своим сопровождающим продолжил путь и через лес, тянувшийся на расстояние трех часов пути, благополучно добрался до Гжатска, где мое счастливое путешествие возбудило крайнее удивление моих соотечественников. Вместе с тамошним командующим госпиталем я вскоре нашел несколько подходящих домов, и на следующий день пополудни первый обоз под сильным прикрытием без приключений добрался сюда.

Для полного завершения задания я должен был на следующий день снова проделать обратно свой опасный путь, но меня задержал категорический приказ командующего вновь прибывшим вюртембергским маршевым батальоном (состоящим из выздоровевших офицеров и солдат), который не желал, чтобы я отправлялся на верную гибель. Итак, я присоединился к маршевому батальону и продолжил путь к Москве вместе с ним — вначале по боковой дороге. 10-го мы снова вышли на тракт и встретили в Можайске остальную часть госпиталя из Ельни, который вместо того, чтобы возвращаться в Гжатск, двигался вперед в Москву. Здесь, к моему глубокому сожалению, я был форменным образом прикомандирован к госпиталю. Вечером 16 октября по прибытии в Перхушково, в 6 часах пути от Москвы, нам пришел приказ снова возвращаться назад и размещать госпиталь в Вязьме или Смоленске, так как большая армия оставила Москву. Маршевый батальон, тем не менее, продолжил свой путь к Москве. Мне же, несмотря на мое ходатайство об увольнении из госпиталя, так и не было суждено увидеть столицу русских царей.

В расстроенных чувствах я повернул на обратную дорогу. Дневные переходы были небольшие, но из-за множества дефиле очень утомительные. Около Можайска у нас была тревога из-за мужиков- казаков. Когда мы прибыли к монастырю вблизи от поля битвы {346} 346 Колоцкий монастырь, в котором размещался французский госпиталь. , размещавшаяся в нем команда только что отбила их нападение. Я был в арьергарде конвоя и застрял с несколькими телегами в узком месте; если бы они попытались на меня напасть, им по крайней мере удалось бы захватить наши телеги. На следующий день они убили французского курьера и одного егеря, которые пошли вперед, пока мы были еще в четверти часа от французской почтовой станции. От этой станции до Гжатска они все время следовали за нами, и офицеры или солдаты, удалявшиеся хотя бы на сто шагов от авангарда, платили жизнью за свою неосторожность.

26 октября мы прибыли в Гжатск, а 30-го достигли Вязьмы. В этот день мы оплакивали потерю двух французских адъютантов, очень приятных людей, которые на небольшом расстоянии от обоза были зверски убиты мужиками-казаками, прежде чем нам удалось вырвать их из рук последних. Между Семлево и Дорогобужем, 3 ноября, нас догнали первые беглецы из армии и принесли известия об отступлении большой армии и о начавшемся всеобщем разложении. 5-го мы прибыли в Дорогобуж, 9-го мы достигли Смоленска.

Вблизи от Москвы наш обоз состоял приблизительно из 100 человек, среди них около 50 способных носить оружие. Со дня на день это число увеличивалось, потому что все одиночки предпочитали идти с большой массой, средства защиты у которой постоянно становились все более значительными. Спустя несколько дней с нами были уже генералы и офицеры всех чинов и солдаты всех родов войск. Меньшая часть из них была с полной амуницией, некоторые имели какое-нибудь одно оружие, большинство же не вооружены вовсе. Не было ни одного, кто бы не тащил с собой какой-нибудь трофей, от малейшей тряпки до дорогой шали, от жалкой овчины до изысканнейшего меха, от убогой крестьянской телеги до парадной кареты. Чем больше сил еще оставалось у солдата, тем лучше он был вооружен, но и тем менее нагружен добычей. Пехотинец и тут обходился своими двоими, кавалерист ехал или на русском Konji (крестьянская лошадь), или вместе с другими на какой-нибудь подводе, или по крайней мере гнал своего обессилевшего Копр до тех пор, пока тот еще мог идти, перед собой, навесив на него свою амуницию. Насколько пестро перемешались рода войск, настолько же и нации: кроме французов и немцев из разных местностей, можно было видеть поляков, испанцев, португальцев, итальянцев, далматинцев, иллирийцев и т.п. Марши становились все тяжелее, провиант все реже. 5-го нас нагнало и перегнало много беженцев, к этому дню мы уже находились в центре большого отступления. Больные и раненые были размещены, насколько это было возможно, в Смоленске, и моя госпитальная служба на этом закончилась.

Уже к концу августа погода стала более суровой. Если днем еще было тепло, то ночи стали прохладными. В сентябре они стали холодными. Но до 7 ноября небо оставалось ясным, а ветер не более резкий, чем обычно в эту пору в Германии. Однако 8 ноября внезапно наступила зима. Сильный северо-восточный ветер принес пургу и чувствительный мороз, который так быстро крепчал, что уже на следующий день стал почти невыносимым. Так продолжалось до 12 ноября, когда вечером он снова начал ослабевать.

Из-за множества повозок дороги стали плохими уже в хорошую погоду. С приходом морозов и снега они хотя и стали снова лучше, но из-за бесконечного потока пеших, всадников, повозок всех родов они стали вскоре такими скользкими, что пеший мог продвигаться лишь с усилием, всадник с большим трудом вел свою лошадь через узкие места, и тысячи повозок, которые обессилевшие и неподкованные лошади не могли вытащить, должны были быть здесь брошены.

Для себя самого мне все время удавалось доставать провизию из провиантских телег. Но вскоре они опустели, и теперь я лишь изредка мог купить съестных припасов за большие деньги. В Смоленск я добрался изголодавшимся и полузамерзшим. У меня совсем не было белья и теплых вещей. Мой слуга с двумя лошадьми и всем моим багажом после уверений нескольких солдат, что в большом лесу у Гжатска меня поймали и убили, ушел с партией раненых обратно за Березину.