Мстислав Цявловский - Книга воспоминаний о Пушкине

— Да так-с, пришёл поглядеть, всё ли в исправности.

— Спасибо; а что на дворе?

— Да ничего-с; снежку подпало немного.

— А мороз есть?

— Есть, так, небольшой-с.

Я вскочил на ноги, и сердце моё забилось, как бы при встрече с приятелем: Русь матушка, да и только! Такой снег выпал, что поезжай на санях, куда хочешь, и окна до половины блестят серебристыми цветами родины.

Одевшись наскоро и распорядясь к от‘езду, я пошёл к генералу.

Когда я вошёл к нему, он перечитывал почту, отдавая приказания. Старший его ад‘ютант В. Ф. Калакуцкий [130] принимал поручения. Арефий, лакей генерала, по обыкновению разносил чай, и на замечание М. Ф., что чай не довольно крепок, отвечал обычным ответом: точно так ваше превосходительство, зато сколько угодно.

Фёдор Фёдорович собрался также с нами в Москву, где располагал пробыть всё время пребывания брата. Фёдор Фёдорович, считаясь в лейб-уланском полку, пользовался бессрочным отпуском и мог располагать своим временем по произволу.

Заметив мой приход, генерал приветливо обратился ко мне:

— А, — сказал он, — ты уж готов. Едем, едем; нам поскорее удрать необходимо, а то эти куконаши с своими поздравлениями нас задержат. Не хочешь ли чаю?

— Позвольте, — отвечал я.

— Сделай одолжение; только извини, если подадут не очень крепкий: мой Арефий никак не хочет подать крепкого чаю, — что с ним будешь делать?

Калакуцкий, Фёдор Фёдорович и я засмеялись.

— Вы смеётесь, — прибавил генерал, — а мне иногда просто досадно, да я как-то не умею сердиться. — И в самом деле, М. Ф., делая замечания, иногда возвышал голос до крика и как будто пылил, но никогда не сердился, как большая часть людей, одарённых необыкновенною силою.

Когда мне подали чай, генерал обратился ко мне, советуя запастись на дорогу чаем. — Мы, чтоб выиграть время, отправимся впроголодь, даже не позавтракаем, — говорил М. Ф.: — надеюсь, что на дороге Болховской [131]нас накормит.

Около девяти часов утра зашёл Николай, камердинер генерала, и доложил, что всё готово.

Но это готово относилось не к завтраку, а к готовым саням у под’езда. Мы вышли, и, увы! вместо удалых русских троек, наши сани были запряжены по-молдавски, в четыре лошади, гусем.

Я, по приглашению генерала, сел с ним, Фёдор Фёдорович с своим слугою, а в моих санях поместились наши люди. Несмотря на странную упряжь, и что тяжело было ехать по новому снегу, нас везли довольно скоро. Но неодолимая живость Фёдора Фёдоровича не довольствовалась этой скоростью; он беспрерывно погонял своего суруджи, обещая ему на ракиу; суруджи, соблазняемый обещанием, немилосердно погонял кляч, и таким образом Фёдор Фёдорович скакал во весь опор, то обгоняя нас, то равняясь с нами.

— Экой сумашедший! — говорил М. Ф., — и куда он скачет? Шею сломишь! — кричал М. Ф. во всю силу своего голоса, — шею сломишь! — повторял он.

— Не беспокойтесь, ваше пр-во, — отвечал звучным тенором Фёдор Фёдорович, и продолжал скакать; но наскакав на какую-то кочку, его сани на всём скаку опрокинулись. Всё это совершилось впереди и в глазах наших, и так близко, что до нас долетали звуки: сараку ди мини [132]. — Ну, поворачивайся! — Аштапте, марьета [133], аштапте, марог домитале [134]. — И при этом Фёдор Фёдорович, его лакей и суруджи хлопотали около саней, спеша привесть всё в исправность.

Приближаясь к опрокинутым саням, М. Ф. крикнул: пошёл! И мы понеслись, а М. Ф., взглянув на брата, крикнул ему: прощай Фёдор Фёдорович! но ответа не было: Фёдор Фёдорович занимался своими санями и перепутанною упряжью. Но едва мы успели от‘ехать две версты, как Фёдор Фёдорович очутился, как говорят, на плечах наших.

— Здравия желаю, ваше пр-во! — крикнул он брату.

— Ага, жив ещё, — заметил М. Ф.

Проехав таким образом часов около трёх, мы никого не встречали; но верстах в сорока от Кишинёва, и не более как в версте от нас, мы завидели лихую тройку русской упряжи и широкие розвальни, покрытые богатым ковром, который ярко красовался при новом снеге… В розвальнях сидел кто-то военный, молодец собой.

— Кажется, это Болховской? — заметил Михайло Фёдорович.

И действительно, это был генерал Болховской. Под‘ехав к нашим саням, он пригласил генерала пересесть к нему. Приглашение принято, и мы все вместе ровною рысью отправились на квартиру к Дмитрию Николаевичу.

В скудной своей квартирке, за неимением лучшей, генерал Болховской угостил нас богатым обедом. Отобедав, напившись кофею, поблагодарив хозяина, мы отправились далее.

Проехав станцию вёрст двадцать, мы остановились для перемены. Начинало уже темнеть и поднималась небольшая мятель; нам русским это ни почём, не в диковинку, но мой Иван хоть и не немец, а что-то морщился.

— Что с тобою?

— Да ничего-с, в санях тормаз лопнул, не прикажете ли сварить?

— Когда тут сваривать, — отвечал я, — просто оторвать и бросить.

— Да это-с почти также долго будет: тормаз здоровый.

— Что за вздор, я сам останусь, и ты увидишь, как это скоро сделается.

Предупредив генерала, что я нагоню его в Балте, я остался. И действительно, не прошло и пятнадцати минут, как тормаз оторвали, лошадей запрягли, и мы уже мчались по широкому раздолью Новороссийской степи на лихой русской тройке. Эту станцию содержали наши кацапы, сохраняющие, как и везде, русскую удаль и заунывную песню. Этого ямщика не нужно было подгонять ни могучим пошёл! ни заманчивым обещанием на водку; а разве только пришлось бы иному замирающим голосом шептать: тише! Словом, мы так мчались, что едва ли мелькнул и час езды, как уже вдали среди тумана и снегового вихря замелькали огоньки Балты.

— Что это, Балта? — спросил я.

— Нешто, что не Балта, — отвечал ямщик скороговоркой, и крикнув: гей вы, голубчики, режут! — пустился как стрела из лука.

Но сделав коленцо, как выражаются вообще ямщики наши, мой ямщик вдруг осадил лошадей и поехал шагом.

— Маненько пройдти надоть, — сказал он.

— И хорошо сделаешь, — заметил я.

— Да как же, ваше благородие, это ведь животы наши.

Но при этом слове вся тройка от чего-то шарахнулась в сторону, и так сильно, что едва сани не повалились на бок.

— Это что такое? — спросил я.

— Да господь ведает, — отвечал ямщик, — кажись, человек який на дороге.

— Стой, — закричал я и, выпрыгнув из саней, в самом деле, увидел, что на дороге кто-то лежит. Иван нагнулся и начал будить его.

— Эй ты, говорил он, что тут разлёгся? — Но лежащий, вместо ответа мычал что-то. — Видно пьяный какой-нибудь, — заметил Иван.

— Ну там, пьяный ли, трезвый ли, а надо взять его. Извозчик, возьми-ка его, — прибавил я.

— Возмёмьте, ваше бл-ие что ж, а не то пожалуй и замёрзнет; знать охмелел, сердечный.

И с этим общими силами мы взвалили полусонного на сани и помчались в город. Дорогой вместе с Иваном мы его тёрли, да поталкивали, чтоб не дать заснуть ему. При в‘езде в Балту мычание невольного спутника начало походить на слова, и когда под‘ехали к станции, то он очнулся и проговорил: будьте здоровеньки, панство. Не хай вам бог вику прибавит, що вы мене не покинули.