Мстислав Цявловский - Книга воспоминаний о Пушкине

Эта простая благодарность была сильнее многих красноречивых речей, которыми так обильна холодная благодарность рассудка. Когда я ввёл спутника в станционную комнату, то он ещё немного пошатывался и продолжал по своему зинковать.

Станционный смотритель, из поляков, зорко взглянул на моего спутника, который, несколько уже поотогревшись, забился в полутёмный угол и стоял смирно.

— Откуда вы, пан порушник, достали такого лайдака?

Я в коротких словах рассказал всё, как было.

— Ну уж то, — заметил смотритель, — добре же что так, а то бы не миновать якого-сь гвалту.

— Да, — отвечал я, — бояться волков, в лес не ходить, а человеку не умирать же на дороге.

— О, то свента правда, — заметил смотритель, — дай боже здравья пану капитану, — прибавил он, прописывая мою подорожную, в которой очень ясно было написано, что я ни поручик, ни капитан, а прапорщик; ну да уж такова натура чиншевого эдукованного шляхтича: не может не польстить, — это сверх силы; и тот же смотритель, прописав подорожную, милостиво обратился к моему бедняге.

— А ты видкиль, хлопец? — сказал он.

— Да чи-же вы, панычу, меня не спознали? я Грицко.

— А, это ты лайдак?

— Да я же, я, пане, — смиренно отвечал бедняк. — Бачите ж, — продолжал он, — бигал господарских волив шукать, ну да измерз, да и забрёл в шинок, дай выпив трошечки горилки, ну да и хай!

— О-то дурень! — произнёс смотритель с важностью,— сгиб бы як пес, як бы не вельможный пан капитан….

— Эге! — проборматал Грицко, вздохнув. Это простодушное эге отозвалось чем-то сладостным в душе моей, как великая награда за ничтожный подвиг моего сострадания.

— Лошади готовы, — сказал Иван.

— А генерал давно проехал? — спросил я у смотрителя.

— Ни, ваше сиятельство, — отвечал смотритель, — они ещё ту подле, в гаустерии на коляце.

Я поспешил к генералу.

Действительно, через три или четыре дома от станции, жид-промышленник содержал какую-то гостиницу.

Когда я вошёл, генерал не замедлил обратиться ко мне.

— А, ты уж здесь, — сказал он, — и прекрасно: я заказал наскоро что-нибудь поужинать, жид обещал какую-то рыбу, гадость, должно быть, да делать нечего: до Тульчина негде будет остановиться.

— По крайней мере перцу жид не пожалеет, — заметил Фёдор Фёдорович, — это не трюфели.

В ожидании ужина, по страсти к рекогносцировкам, я отправился осматривать гостиницу; но вся эта гостиница, кроме спижарни (кухни) с приспешной, где помещался хозяин с семейством, заключалась в трёх небольших комнатах, снабжённых скудною мебелью, на которой почти ни присесть, ни прилечь было невозможно, а на окнах висели какие-то занавеси в роде тряпок, по стенам картины: Понятовский, Костюшко и история Шарлотты и Вертера.

Одну из этих комнат занимал генерал, средняя в полусвете сального огарка была пуста, а третью занимали какие-то приезжие, разговаривавшие между собою довольно громко то по-русски, то по-французски; ясно было слышно, что они часто упоминали имя Г[рафа] А[ракчеева] [135]и говорили о поселении. Этот разговор пробудил в моём воспоминании много рассказов, но разбирать справедливость этих рассказав было мне не под силу; довольно, что они поражали юное моё воображение, не охлаждённое ещё опытом, или, что всё равно, не освещённое здравым смыслом. Не зная ещё лжи, я всему верил на слово… Но о личном моём немилостивом расположении после: камердинер генерала Николай приглашает ужинать.

В самом деле жид не пожалел перцу, однако, несмотря на перец и дурную приправу, мы таки плотно поужинали и помчались далее.

На другой день утром, часов в десять, мы приехали в Тульчин. Генерал с Фёдором Фёдоровичем остановился у начальника главного штаба [136], а я отправился к старому приятелю К… [137], которого радушие и гостеприимство встретили меня у порога; я говорю: к старому, потому что мы все называли его стариком, хотя ему не было ещё и 30 лет, но сравнительно с нами он был старик, — знакомство же моё с ним едва ли восходило до одного года. В военной жизни все сближения совершаются быстро; кто раз с кем пообедал или позавтракал вместе, да ласково взглянул — тот и приятель, сейчас же французское вы к чёрту, а русское ты вступает в права свои, как заветный, лучший признак приязни.

— Ну, здорово! здорово! откуда, куда и как?

— В Москву, любезный.

— Экой счастливец! ну да тебе лафа, везёт. Хочешь чаю, водки, завтракать?

— Спасибо, любезный, покуда некогда и ничего не хочу; пора одеваться и итти являться. Главная квартира не свой брат.

— И то дело; между тем, как вернёшься, завтрак будет готов. Эй, Гаврило, Гаврило! — кричал мой приятель.

— Сейчас, сударь, что прикажете?

— Ну, живо! изволь приготовить свиных котлет с красной капустой, понимаешь? да ещё чего-нибудь в роде зразы; да хорошенько, не так как третьего дня испакостил.

— Виноват-с, подгорели маленько.

— Ну то-то подгорели; да возьми у Розенблюма шампанского, понимаешь? Родера возьми! нет, постой, Жаксона, слышишь?

— Слушаю-с.

— Ну, ступай, это и к стороне.

— Да пошли Ивана! — кричал я вслед уходящему Гавриле.

— Оставь ты своего Ивана, он возится с чемоданами; разве людей мало. Эй, Жозеф, Жозеф!

— Monsieur! — возгласил Жозеф.

— Ну, скорей умываться Горчакову.

— Сейчас, — было ответом, и Жозеф, кавалер почётного легиона, солдат великой армии, бежал, переваливаясь куропаткой, с рукомойником, чтоб подать мне умыться.

Нарядясь поспешно в полную форму, я отправился являться к генерал-квартирмейстеру [138], дежурному генералу [139]и начальнику главного штаба. Всеми был принят милостиво, а начальник штаба в присутствии моего генерала и Фёдора Фёдоровича удостоил меня благосклонным приветом и таким, как мне казалось, искренним и радушным, что я вообразил себя переселённым в родную семью; но однако с подобными родственниками оставаться долго не следует, я откланялся, получив приглашение к обеду.

Возвратясь к К……ву, я встретил у него прежних моих тульчинских сослуживцев — товарищей; некоторые зашли случайно, а иные нарочно, чтоб меня видеть.

Подали завтрак, полилось шампанское, а за ним расспросы и говор и около могучей русской речи увивались, как любимцы-приёмыши, то французские, то немецкие звуки, и по свойству многих приёмышей, они отбивали лавочку у родного слова. Весьма замечательно, что из числа тогдашней тульчинской образованной молодёжи, в которой недостатка не было, для французского и немецкого языков являлись заклятые пюристы, как мой приятель К…….в и другие. Но для русского чисторечия не нашлось ни единого; был правда один Б….. [140]да и того чуть-чуть не окрестили педантом. При этом невольно обратишься к Пушкину. Конечно, не им началась речь русская, но Пушкина юная муза своим увлекательным словом дала ей право гражданства в быту общественном, и простотою наряда заставила русских домашних маркизов смотреть равнодушнее на пудру и фижмы, полюбить повязку Людмилы, подивиться отваге Руслана.