Аркадий Гордин - Пушкин в Михайловском

Он мечтал об отставке и об отъезде из Петербурга как об освобождении от тех мучительных пут, которыми его связали царские «милости», денежные ссуды из казны, младшее придворное звание камер-юнкера. Он не в силах был выносить унизительную зависимость. «…Я не должен был вступать в службу и, что ещё хуже, опутать себя денежными обязательствами… Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у господа бога». «Независимость и самоуважение» — эти понятия были для Пушкина основополагающими жизненными принципами.

Не рассчитывая больше «направить его перо и его речи», поэта держали на привязи, не спускали с него глаз. Даже переписку с женой вскрывали. «Пожалуйста не требуй от меня нежных, любовных писем,— просил он уехавшую на лето с детьми Наталью Николаевну,— мысль, что мои распечатывают и прочитывают на почте, в полиции и так далее — охлаждает меня, и я поневоле сух и скучен. Погоди, в отставку выйду, тогда переписка нужна не будет». «Будь осторожна…— предупреждал он жену,— вероятно, и твои письма распечатывают». И иронически прибавлял: «Этого требует Государственная безопасность».

В 1834 году отставку ему не дали. Вернее, дали так, что он не смог её принять. Бенкендорф ответил, что его императорское величество никого против воли не удерживает, но что пользоваться архивами могут лишь люди служащие.

Встревоженный Жуковский писал Пушкину: «Государь опять говорил со мною о тебе. Если бы я знал наперёд, что побудило тебя взять отставку, я бы ему объяснил всё, но так как я и сам не понимаю, что могло тебя заставить сделать глупость, то мне и ему нечего было отвечать. Я только спросил: нельзя ли этого поправить? — Почему же нельзя? — ответил он.— Я никогда не удерживаю никого и дам ему отставку. Но в таком случае всё между нами кончено».

Даже Жуковский называл его действия глупостью [285] Впоследствии Жуковский понял всё. Вскоре после смерти Пушкина он писал Бенкендорфу: «Пушкин хотел поехать в деревню на житьё, чтобы заниматься на покое литературою, ему было в том отказано под тем видом, что он служил, а действительно потому, что ему не верили». . Царь недвусмысленно угрожал. И всё же Пушкин не оставлял своего намерения хоть на время переселиться в Михайловское. Летом 1835 года он снова обращается к Бенкендорфу, прося предоставить ему отпуск на три-четыре года. «У меня нет состояния… До сих пор я жил только своим трудом… В работе ради хлеба насущного, конечно, нет ничего для меня унизительного; но, привыкнув к независимости, я совершенно не умею писать ради денег; и одна мысль об этом приводит меня в полное бездействие… Нынче я поставлен в необходимость покончить с расходами, которые вовлекают меня в долги и готовят мне в будущем только беспокойство и хлопоты, а может быть — нищету и отчаяние. Три или четыре года уединённой жизни в деревне снова дадут мне возможность по возвращении в Петербург возобновить занятия…»

Пушкин рассчитывал, что отпуск-то получит. И уже подготовлял к мысли об этом жену. Об отъезде говорилось как о чём-то решённом. «Александр едет в сентябре в деревню на три года! — сообщала дочери Надежда Осиповна.— Это решено; отпуск получен; чему Наташа и покорилась» [286] Письма Н. О. и С. Л. Пушкиных дочери Ольге Сергеевне. .

Но и необходимого отпуска не дали. На письмо Пушкина к Бенкендорфу царь наложил резолюцию: «Нет препятствий ему ехать куда хочет, но не знаю, как разумеет он согласить сие со службою. Спросить, хочет ли отставки, ибо иначе нет возможности его уволить на столь продолжительный срок».

Пушкин помнил, как отнёсся царь к его прошению об отставке, и не стал настаивать.

Ему дали лишь отпуск на четыре месяца, и 7 сентября он уехал в Михайловское.

За день до отъезда обратился с письмом к министру финансов Е. Ф. Канкрину, прося о выдаче «сполна» 30 тысяч рублей, нужных «в обрез для уплаты необходимой». Просил не как о «милости», а «взаймы», с удержанием жалованья. Царь дал на то согласие, но казначейство ставило препоны.

Пушкин надеялся, что в Михайловском сможет плодотворно работать, как обычно в осеннюю пору —

Но на этот раз всё было по-иному.

Постоянно, начиная с первого письма жене, поэт жалуется, что работать не может. «Сегодня 14-е сентября. Вот уже неделю, как я тебя оставил, милый мой друг; а толку в том не вижу. Писать не начинал и не знаю, когда начну… Вот уже три дня, как я только что гуляю то пешком, то верхом. Эдак я и осень мою прогуляю, и коли бог не пошлёт нам порядочных морозов, то возвращусь к тебе, не сделав ничего». Пушкин вполне отдаёт себе отчёт, почему не может работать. «Вообрази, что до сих пор не написал я ни строчки; а всё потому, что не спокоен»,— пишет он жене 25 сентября. Такое же признание содержится в письме П. А. Плетнёву около 11 октября: «Пишу, через пень колоду валю. Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, а я совсем не спокоен».

Поэта не покидают горькие думы о том, что осталось в Петербурге и к чему он вынужден будет возвратиться: материальная необеспеченность, неуверенность в завтрашнем дне, те невыносимые для жизни и творческого труда условия, в которые поставили его жандармы, цензоры, литературные шпионы, царь и его клевреты. «Ты не можешь вообразить,— пишет Пушкин жене 21 сентября,— как живо работает воображение, когда сидим одни между четырёх стен, или ходим по лесам, когда никто не мешает нам думать, думать до того, что голова закружится. А о чём я думаю? Вот о чём: чем нам жить будет? Отец не оставит мне имения; он его уже вполовину промотал; ваше имение на волоске от гибели. Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты. Писать книги для денег, видит бог, не могу. У нас ни гроша верного дохода, а верного расхода 30 000. Всё держится на мне да на тётке. Но ни я, ни тётка не вечны. Что из этого будет, бог знает. Пока месть грустно». Ей же, 29 сентября: «Государь обещал мне Газету, а там запретил; заставляет меня жить в Петербурге, а не даёт мне способов жить моими трудами. Я теряю время и силы душевные, бросаю за окошки деньги трудовые, и не вижу ничего в будущем».

Эти письма Пушкина жене, как всегда, полны нежности и трогательной заботы о ней и детях, сердечной пушкинской доброты. За шуточными как будто замечаниями — «пиши всё, что ты делаешь, чтоб я знал, с кем ты кокетничаешь, где бываешь, хорошо ли себя ведёшь, каково сплетничаешь…» — чувствуются временами вовсе не шуточная тревога и беспокойство.

О своём образе жизни в деревне поэт рассказывает: «Я много хожу, много езжу верхом, на клячах, которые очень тому рады, ибо им за то даётся овёс, к которому они не привыкли. Ем я печёный картофель, как маймист, и яйца всмятку, как Людовик XVIII. Вот мой обед. Ложусь в 9 часов; встаю в 7»; «Я провожу время очень однообразно. Утром дела не делаю, а так из пустого в порожнее переливаю. Вечером езжу в Тригорское, роюсь в старых книгах да орехи грызу».