Владимир Петрухин - Русь в IX–X веках. От призвания варягов до выбора веры

Древняя традиция tertiatio — получения трети доходов с подвластной земли, восходящая к эпохе переселения народов (ср. в главе IV).

Ср. характерное для восточнославянской традиции отношение к умершему как лишенному доли, убогому, «нищему» (ср.: Седакова 2004. С. 43–44; Ловмянский 2003. С. 182).

Ср. также в поздней белорусской традиции связь культа предков — «дедов» — с собаками Ставрой и Гаврой, на могилах которых легендарный языческий князь Бой велел устраивать поминальные пиршества (Шейн 1890. С. 629–630).

Этимологические изыскания показывают, что слово «череп» в славянских (а также германских, балтийских и др. индоевропейских языках) восходит к обозначению глиняного сосуда: ср. «черепок» и т. п. См. о связи горшка с погребальными обрядами: СД, т. 1. С. 528.

См. подробнее: Петрухин 2011. С. 73–89.

В украинской быличке после сожжения упыря поднимается «нечистый ветер» (Яворский 1915. С. 363). В знаменитом описании похорон Патрокла (Илиада. XXIII), имеющем множество параллелей в германской, балтийской, славянских и других индоевропейских традициях (см. Топоров 1990), Ахилл обращается с мольбой к ветрам Борею и Зефиру, чтобы они воспламенили костер.

С. А. Токарев, рецензировавший тогда нашу работу, отмечал, что котлы — характерная принадлежность североевропейского быта — не свойственны славянской традиционной культуре. Само слово «котел» в славянских языках имеет германское происхождение. Очевидно, скандинавское (норвежское?) происхождение имеет специфическая погребальная традиция, свойственная культуре приладожских курганов в X–XI вв.: там котел устанавливался на ритуальный очаг и моделировал центр загробного жилища. Котел с Т-образным граффито, напоминающим молот Тора, был обнаружен на городище Супруты, содержащем богатые комплексы как скандинавских, так и хазарских древностей: см. Меч и златник. С. 43.

Строителями был уничтожен курган высотой свыше 7 м возле Пинска (называвшийся в местной традиции «могилой Миндовга» или «Войшелка» — именами литовских князей XIII в.); удалось выяснить, что курган содержал трупосожжение в деревянной конструкции (камере?) и был близок по конструкции Черной могиле (Кухаренко 1968). Более поздними можно считать курганы, исследованные Е. Н. Мельник на Волыни (Мельник 1901. С. 479576). Два больших кургана, один высотой 4 м у Белева, другой высотой 2,7 м у Пересопницы, содержали трупоположения в «склепах», которые отличались от камерных гробниц Приднепровья, так как были сооружены «на горизонте»; умершие покоились в гробах головой на запад, что, возможно, связано с влиянием христианства, распространившимся в конце X — начале XI вв. (см. также в главе XI).

Впрочем, число скандинавских находок на территории Волыни и Галиции растет в процессе раскопок — см. краткий обзор: Androschuk 2009.

Супружеские узы были зафиксированы В.Б. Ковалевской в аланской катакомбе могильника Мокрая Балка под Кисловодском: там ремешок с прикрепленными амулетами связывал руки погребенных (Ковалевская 1995. С. 136).

В духовных стихах эту функцию мог выполнять сам архангел Михаил (Голубиная книга: 254, 266).

В отличие от Норвегии и Швеции, в Дании погребения с ладьями уникальны: кроме Хедебю известно знаменитое трупоположение в ладье в Ладбю. Оба комплекса приписываются датским конунгам, правившим до Горма (Andersen 1985).

В 2011 г. экспедицией Н. А. Макарова были отрыты остатки кургана в Ростово-Суздальском ополье (Шекшово) и обнаружен парадный топорик конца Х — начала XI вв. с инкрустацией, несущей знак Рюриковичей — трезубец, который мог принадлежать окружению ростовского князя Бориса Владимировича.

Д. Н. Козак (2008) соотносит культуру Верхнего Приднестровья начала н. э., сочетающую германские и другие традиции региона, с венедами Тацита.

Д. М. Дудко (2009) обнаруживает в орнаменте на шлеме одной из фигурок следы праславянской письменности (VII в.!), объявляя его праславянским солнечным богом и т. д. (в духе сочинений современного неоязычества).

О соотношении иконического и аниконического в архаическом искусстве см. Раевский 2006. С. 352–471.

Такая композиция на подвесках в скандинавских комплексах под влиянием романтической интерпретации Г. Ф. Корзухиной получила наименование «Один и вороны», хотя на лице осевого персонажа хорошо видны оба глаза (Один был крив — ср. Петрухин 2011. С. 265 и сл.). Существеннее для нашей проблематики находки с новгородского Городища, где схожие по конфигурации привески носят скандинавский и степной (мадьярский) мотивы — одна из них изготовлена из поясной бляшки (см. Новгородская Русь. С. 85). См. также о сочетании мотивов на т. н. топорике Андрея Боголюбского в § 3.

Указано И. А. Аржанцевой.

Д. Д. Васильев указал на сложную композицию алтайских петроглифов, передающую церемонию интронизации тюркского правителя: его поднимают на войлоке, вокруг — стрелки из лука и камлающий шаман (?) (см. Балог 2005. С. 22; рис. 60 по: Кубарев, Маточкин 1992. рис. 55).

См. материалы в каталоге выставки: Путь из варяг в греки и из грек. М., 1996, а также каталог «Меч и златник».

По-видимому, четыре головы имела и позднейшая (XIII в.) деревянная фигурка из Риги, демонстрирующая «балто-славянское» единство культовых изображений в балтийском регионе (см. обзор: Kajkovski, Szczepanik 2013).

Так первоначально определили его авторы раскопок (Толочко, Боровский 1979. С. 3–10).

Ср. сходную конструкцию «святилища» во Пскове, обнаруженного на языческом некрополе древнерусского города: ровик «святилища» имел также перемычку — вход — на югозападе, что характерно для ровиков древнерусских курганов (Лабутина 1989. С. 100–108).

Ср. более раннее святилище, приписываемое «венедам» (Козак 2008. С. 273–275).

Особую проблему представляют «Велесовы» камни, известные в балто-славянском по-граничье (Топоров 1999. С. 290, сноска 23).

Проблема строгости поста была актуальной для светских властей раннесредневековой Европы в целом, власти не могли отказаться от «варварской» традиции пиров (ср.: Ловмянский 2003. С. 307–308).

Впрочем, негативное отношение составителя ПВЛ к «изменнику» Настасу Корсунянину, который стал служить Болеславу польскому, позволяет приписывать Корсунскую легенду другому корсунянину — новгородскому Акиму и выделять еще один предшествующий ПВЛ свод, датируемый 1060-ми гг. (ср. Гиппиус 2012. С.61–62).