Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

С тех пор, как первый проект русской конституции при Анне Иоанновне провалился 490, проекты эти бороздили воздушный океан российского политического мышления. Иные из них – в крови, как проект декабристов, иные в изгнании – как мечта Герцена и Огарева, иные в сумасшествии, как «выстрел» Чаадаева, иные в болтовне, как «диктатура сердца» и «доверие» Лорис-Меликова и Мирского. Кровь, мечтания и болтовня сопутствовали всюду русской либеральной мысли. Но уже с начала 19-го века она стала органической частью русского политического развития, как противовес мысли консервативной, как умственный процесс вдыхания и выдыхания.

Сто лет тому назад Чаадаев простонал: «Обделенные, созданные нашими государями и нашим климатом, мы только в силу покорностистали великим народом… Всюду в нашей истории мы видим влияние власти, климата, почвы и нигде действия общественности…» 491.

Этот стон первого нашего западника явился и впрямь «выстрелом в глухую ночь по самодержавию». Выстрел этот раздался в России, но произвела его Европа.

От Чаадаева до Милюкова – дистанция огромного размера. На этой дистанции ярко горели огни Герцена и Огарева. Но Герцен, как известно, проклял «мещанский Запад» и не поощрил польского восстания. А его последователи прокляли «аристократический» Восток и поощрили финляндскую смуту. И явилось на свет что-то среднее между мещанством и аристократией – демократия, и что-то среднее между нацией и сбродом – интернационал.

Плохо понятое «философическое письмо» Чаадаева и дурно усвоенное западничество Герцена создали плеяду «освободителей» 60-х годов в политике и Добролюбовых, Чернышевских, Белинских в этике. На смену же этому второму поколению русских революционеров, как бы истощенному и николаевским погромом, и александровскими реформами, пришло поколение третье, худосочное в творчестве, но злостное и ретивое в разрушении, поколение Михайловских, Стасюлевичей, Арсеньевых, Милюковых. Лишенные и таланта, и аристократизма мысли своих предтеч, оторванные от низов и не приставшие к верхам, они всю силу своего протеста черпали в западном либерализме. И проглядели восточный нигилизм.

Самым ярким представителем и последним могиканом этого третьего поколения русской либеральной мысли является Павел Николаевич Милюков, – последним потому, что совершенно неповторима та политическая, социальная и этическая обстановка, при которой только и мог расцвесть политический авторитет «вождя» демократии. Обстановка эта: поколебленное в основе самодержавие, безвольная, себялюбивая, трусливая власть и хаотическая, корыстолюбивая общественность. Эти три явления неповторимы. Их нигде, кроме России, не было. И в России-то они объявились лишь к началу ХХ-го века, после виттовских реформ, взрыхливших русскую экономику, и после суворинского «чего изволите», взрыхлившего русскую этику. Без Витте и Суворина не было бы и Милюкова.

Как политический «вождь», Милюков родился с его органом, «Речью» 492. Либеральная печать существовала в России и до «Речи». А органы ее, как «Русск[ие] ведомости», «Вестник Европы», «Отечественные записки» 493и другие, пользовались даже уважением. Уважение это зиждилось на явном для всех факте материальной и личной заинтересованности основателей и руководителей сих органов. Были они нищи плотью, но богаты духом. Первый шаг в сторону от этих принципов русского либерализма сделал в своем «Голосе» Краевский. Второй и более решительный – Милюков в своей «Речи».

В самом начале XX века, в зените власти Витте и материального преуспеяния «Нов[ого] вр[емени]», некий Быховец, женатый на сестре мадам Витте, строил Пермь-Котласскую жел[езную] дорогу. О строительстве этом не забыли в России до сих пор. Чуть ли не стомиллионная постройка вверена была заурядному технику шоссейного отдела Министерства путей сообщения, без диплома и права строительства, вопреки всем законам и обычаям ведомства, вопреки протестам Государственного контроля и высших технических учреждений страны. Это был coup de main [102] Решительные и неожиданные действия (франц.). всесильного тогда министра финансов, вернее – его супруги. Постройка этой дороги была сплошным скандалом в путейских и контрольных сферах. Но путейцами правил тогда кулантный 494«князенька» Хилков, а контролем – висевший на хвосте у Витте – Тертий Филиппов. Правой рукой у Быховца был заправский путеец Бак. Этому Баку Быховец сдал с подряда, по высоким ценам, все земляные работы, на десятки миллионов. Как водится (или как водилось), Бак выплачивал строителю дороги известный процент с подрядной суммы (от 2 до 10). Отсюда миллионы м[ада]м Витте, Быховца и… Бака.

В России той эпохи об этом воробьи с крыш кричали. О происхождении ваковских миллионов не мог не знать и Павел Николаевич Милюков. И, тем не менее…

На появившейся газете «Речь», рядом с именем издателя ее П. Н. Милюкова, появилось имя «основателя Бака». Либеральные круги России ахнули. Но на Мойке у Витте и в Эртелевом пер[еулке] у Суворина потирали руки. Бак – значит Быховец, а Быховец – значит Витте. Оппозиционный орган, издаваемый (хоть и косвенно) на средства русской казны – разве это не то же «Нов[ое] вр[емя]», поддерживаемое казенными объявлениями?!

После революции 1905 г. Павел Николаевич, с группой своих единомышленников, перешел под знамя издателя «Биржевки». А когда мадам Проппер, не менее практичная, чем мадам Витте, после затраченных 200 тысяч рублей забастовала, Милюков перенес флаг главнокомандующего русской либеральной мыслью на эскадренный броненосец Азовско-Донского банка. И хотя имя хозяина этого банка, Каменки, не зачеркнуло имени Бака, все знали, что «Речь» издается на банковские деньги. В этом смысле она была предтечей протопоповской «Русской воли», которую так жестоко заклеймила «Речь». (В эпоху конструирования партии кадет Павел Николаевич заимствовал еще средства некоего политического младенца, кн[язя] Бебутова, хотя и не строившего железной дороги, но обобравшего, ради кадет, свою жену) 495.

Все это, понятно, не преступление. Из банковских касс, из мошны Морозова и иных русских миллионеров русская революционная мысль питалась до и после Милюкова: на банковские деньги оперился, между прочим, наш «буревестник» Горький. Чистота риз русского либерализма вообще канула в лету. Но ни Горький, ни Проппер, ни Амфитеатров не упрекали своих конкурентов и коллег в этом «грехе» русского либерализма. А П. Н. Милюков это делал и делает. В свое время он тянул к ответу за этот грех «Нов[ое] вр[емя]», «Петербургские] ведомости», «Гражданин», а сейчас, в изгнании, упражняется на опорочении своих зарубежных коллег.

Павел Николаевич, несомненно, идеен. Вряд ли, однако, настолько же идеен, насколько учен. Ученость его неоспорима. Если бы Павел Николаевич довольствовался ею, обогащая русское общество познанием нашего великого прошлого и делая из него выводы для будущего, имя его перешло бы в историю рядом с именами лучших русских людей. Но Павлу Николаевичу этого стажа мало: он привесил к нему стаж политика и эмансипатора земли русской. Он потянулся к знамени «вождя». Решил властвовать не только над душами, но и над мускулами, не только эволюционировать, но и революционировать. И получился тот сумбур, который сверг не только царя и режим, но и самого Милюкова.